Шмидт . Сказал ли господин Крамер, с кем именно он вел переговоры? И как – лично или по телефону?

Рост . Нет. А сама я не спросила, меня это не интересовало. Я уточнила только, когда и где я должна встретиться с этими русскими господами и в чем будут заключаться мои обязанности. Господин Крамер объяснил, что 26 мая в десять утра я должна быть на набережной Нордер‑Эльбы в районе Альтштадта и ждать появления яхты „Анна“, порт приписки Ливерпуль. Имя моего клиента, который прибудет на этой яхте, господин Назаров. Я должна буду провести экскурсию с ним и с людьми, которые будут его сопровождать, экскурсию по городу в том объеме, в каком они пожелают, а вечером выполнять роль переводчицы во время праздничного приема, который господин Назаров намерен устроить на борту своей яхты для друзей и деловых партнеров.

Шмидт . Итак, вы дождались прибытия яхты „Анна“. Когда она пришла?

Рост . Около полудня. Я ждала почти два часа и уже начала беспокоиться.

Шмидт . Сколько человек сошло с борта яхты?

Рост . Всего двое. Сам господин Назаров и его сын Александр, аспирант из Гарварда. Он попросил называть себя просто Алекс.

Шмидт . У вас не возникло сомнений, что Алекс действительно сын господина Назарова?

Рост . Ни малейших. Во‑первых, они были очень похожи. Оба высокие. И еще что‑то в выражении лица, глаз. Глаза у обоих такие, знаете, серые, жесткие. А когда они смотрели друг на друга, это выражение жесткости исчезало. И общались они так, как отец с сыном после долгой разлуки.

Шмидт . Они много разговаривали между собой?

Рост . Как раз нет. В том‑то и дело. Нет, они разговаривали, конечно: о каких‑то знакомых, об учебе Алекса, об Анне. Как я поняла, Анна – это жена или очень близкий человек господина Назарова, но не мать Алекса, иначе он называл бы ее иначе, не по имени. Я поняла, Анна чем‑то болела и лечилась в Швейцарии. Но больше они молчали. Они как будто и затеяли эту экскурсию, чтобы побыть вдвоем. Я в этом уверена. И знаете почему? Я показала им театр, ратушу, кунстхалле, потом подвезла к Катариненкирхе. Когда я начала рассказывать о ней, господин Назаров вдруг прервал меня и спросил, сколько я получу за работу с ними. Я ответила: триста шестьдесят марок. Тогда он достал портмоне – это был „Монблан“, господин инспектор! – и протянул мне триста долларов в трех купюрах. Он сказал: это вам за то, что мы изменим правила – вы будете говорить только тогда, когда мы вас о чем‑нибудь спросим. Деньги я, разумеется, взяла, но это меня, буду откровенна, обидело, и я спросила, не желают ли господа осмотреть Репербан, если им неинтересна наша замечательная Катариненкирхе. Я объяснила: все русские туристы просят показать Санкт‑Паули и Репербан, самую злачную улицу в мире. Они согласились, но так, будто им было все равно. Я оставила машину неподалеку от Михаэлискирхе, туда как раз подъехали автобусы телевизионщиков – они уже начали готовиться к трансляции вечерней мессы; мы пешком прошли по Репербану, туда и обратно. Вы сами знаете, господин инспектор, каков он в это время дня: вся ночная грязь и дрянь еще не убрана, почти все закрыто, работают только редкие стрип‑бары и секс‑шопы. У одного из открытых стрип‑баров господин Назаров спросил сына: не хочешь зайти? На что Алекс Назаров ответил фразой, которую я запомнила из‑за не вполне ясного мне семантического значения: „Этого говна сейчас и в Москве навалом“. Единственное, что их почему‑то развеселило и чему они долго смеялись, – это когда я сказала, отвечая на вопрос господина Назарова, что здание на другой стороне Репербана – это главное управление полиции Гамбурга, вот это самое здание, где мы сейчас с вами разговариваем.