– Приезжие… Ну, что хотел–то?

– С жалобой я до тебя, Захар Тарасыч, как ты есть у нас новая власть. Кровопивец Жухлицкий нынче рвал меня собаками у себя во дворе…

Турлай оглядел Ваську, покачал головой:

– Ловко они тебя…

– Только ты уж не серчай, что среди ночи побеспокоил,— Васька шмыгнул носом.— Может, в другое время я ничего, глядишь, не скажу… А сейчас обида во мне. Живого человека собаками… это как понять–то, а? Не-ет, брат, нынче не старое время, не вдруг–то запугаешь людей, а? Турлай вздохнул, непонятно глядя на Ваську прищуренными глазами.

– Вот я и говорю…— Васька заторопился, глотая слова.— А еще в подвале у него орочон и двое восточников… Дед Савка сам видел их… Голодом морит, про золото пытает… И еще говорит, что власть, мол, к старому переменится… Ты мне скажи, может такое быть, а?

– Погоди, погоди, никто тебя не гонит,— Турлай оживился и, навалившись грудью на стол, приблизил к Ваське озабоченное лицо.— Про тех, что в подвале, это точно, не брешешь?

– Вот те крест,— Васька перекрестился.— Дед Савка своими глазами их видел.

– Ну, Аркадий Борисыч, язви тя в душу, теперь ты не отвертишься! — Турлай пристукнул кулаком по столу, но тотчас спохватился и с опаской глянул на спящих,— Самоуправство и нарушение революционной законности!

За это мы его прижмем, и крепко прижмем! Прими, Василий, благодарность от Таежного Совета. Классовая сознательность в тебе, выходит, просыпается, это хорошо.

Васька кашлянул, заморгал покрасневшими веками.

– Только, Захар Тарасыч, того… не говори, что это я сказал…— попросил он.

– Это как же так? — нахмурился Турлай.— Только я обрадовался, что в тебе заговорила сознательность рабочего человека, а ты уж и в кусты? Труса празднуешь? Эх, нехорошо, нехорошо, Василий!

– Так ведь того…— Васька потупился, зябко повел плечами.— Сам знаешь, сколько я натерпелся в жизни–то… Небось научишься опаске… А Жухлицкий, он ведь такой… шутить не любит, скор на расправу…

– Ну, господь с тобой,— недовольно сказал Турлай.— Вижу, не созрел ты еще до революционных наших дел… Что еще? Говори, не стесняйся.

Васька нерешительно облизал сухие губы, глазки у него беспокойно забегали, ускользая от сурового вопрошающего взгляда председателя Таежного Совета.

– Да вроде того…— промямлил он.— Того–этого… нечего мне больше говорить–то. Все как будто сказал…

– Н–ну, ладно,— Турлай, вздохнув, поднялся.— Все так все. Возьми–ка в сенях старую борчатку да ложись вон у печки. Если что надумаешь, утром скажешь…

Но ничего больше Купецкий Сын говорить не стал. Едва дождавшись серенького ненастного рассвета, он тихонько встал и, прихватив хозяйскую борчатку («После как–нибудь занесу, Турлаю–то она сейчас ни к чему, а мне сгодится…»), крадучись покинул избу. Выйдя на улицу, он зашагал деловито и споро — ночные страхи кончились, и Васька теперь знал, куда идти и что делать.

На окраине он стукнул в окошко вросшей в землю кособокой избушки. Хозяин, безответный, тихий мужичок Кузьма Кушаков, открыл тотчас. Узнав Ваську, засуетился, захихикал.

– Василь Галактионыч, благодетель ты наш,— приговаривал он, распахивая перед ним дверь.— Гостюшка желанный!..

Вот ведь как оно вдруг повернулось: непутевый, затурканный Васька— здрасьте!— для кого–то оказался благодетелем, Галактионычем!.