– Василиса, глянь, кто пришел!— шумел Кузьма.— Попотчуй дорогого гостя!

Из–за ситцевой занавески вышла Василиса, посмотрела на Купецкого Сына и взялась за щеки.

– Охти–мнешеньки, кто ж так тебя разделал, Василий Галактионыч?

– Это — ништо. Ты бы на супротивников моих поглядела, те куда страшней меня разделаны,— браво отвечал Купецкий Сын, опускаясь на лавку и оглядывая Василису замаслившимися глазками.

Баба она была еще видная из себя — лицо смуглое, чернобровое, сама в теле. Раньше она хаживала в «мамках». Старатели — целая артель или одиночки, собравшись человек по десять — двадцать,— нанимали расторопную бабенку стирать, стряпать, обшивать. Их–то и называли «мамками», а старателей, при них состоящих,— «сынками». Иные «мамки» были куда как проворны — не только варили–штопали, но и поторговывали самогоном, за золотишко оделяли любовью изголодавшихся по бабам старателей, а под конец выходили замуж за кого–нибудь из своих «сынков» и при немалых деньгах укатывали в «жилуху». Да, находились и такие шустрячки. Василиса же была баба бесхитростная, жила так: есть — хорошо, нету — тоже неплохо. Горемык и неудачников жалела. И дожалелась: обезлюдели прииски, оскудела тайга, и осталась Василиса при тихом, пришибленном Кузьме Кушакове, который и в лучшие–то времена еле пробавлялся заготовкой дров, сена и рыбной ловлей.

К золотому делу Кузьма сноровки не имел, только и радости, что иногда сдаст случайно намытое, «подъемное», золото.

Васька для приличия посидел, солидно кашлянул и, подмигнув,— Василисе:

– Того–этого, там чего–нибудь не осталось?

– Есть маленько, есть,— Василиса метнулась за печку и тотчас вынесла берестяной туесок. — Ну–ну! — Кузьма, смеясь, покрутил головой.— Я и то думал, куда она зелье спрятала. Все ведь обшарил, а в туесок заглянуть ума не хватило.

– Баба, она хитра и коварна есть как змея,— важно изрек Купецкий Сын, поднимая палец.— Об этом и в библии сказано… Ну, друг Кузьма, примем помолясь! — Перекрестился истово и поднес ко рту грязную фарфоровую чашечку с отбитым краем; выпив, крякнул, понюхал корочку.

Выпили и Кузьма с Василисой. Разлили еще по разу, и спирт кончился.

– Нету, что ли? — спросил Купецкий Сын, заглядывая в туесок.— Вот беда–то… Ладно, завтра еще принесу, ждите.

– И мучки бы немножко,— попросила Василиса, умильно поглядывая на Ваську.— А уж я б тогда такими шаньгами угостила!..

– Можно и мучки,— согласился Васька, обшаривая глазами стол.— А пожевать у тебя, хозяйка, есть что? Мне ить в тайгу идти…

Уже изрядно захмелевший Кузьма подвигал бровями и, глядя в стол, с усилием произнес:

– Ж–жарь, Василиса, рыбу.

– Так вся, родимый, вся,— пригорюнясь, отвечала та.

– Вот всю и жарь!

– Так нету ее, нету…

– Нету? — Кузьма рассердился и стукнул кулаком по столу.— Повешу!..

– За что, родимый?

– 3–за шею!

Чуть побурчав еще, Кузьма начал клевать носом, засыпать прямо за столом. Жалостливо причитая, Василиса отвела его за занавеску и уложила спать.

Купецкий Сын махнул рукой, поднялся из–за стола.

– А ну вас! Даже угостить толком не можете человека. Вот вчерась в гостях у Жухлицкого я такую штуку ел! Вроде сырого теста, ан не то, совсем даже не то.