Побрехивали псы, чуя незнакомого человека. Встречные — и стар, и млад — останавливались и, чуть ступив в сторону, здоровались, а после продолжительно глядели вслед. Звереву было не по себе в перекрестье десятков глаз, хоть и понимал он то тревожное и жгучее любопытство, что одолевало этих людей: чем, добром или злом, обернется приезд незнакомца в таежный край?

Алексей и сам с интересом поглядывал на встречных, отмечая невеселость и землистые лица взрослых, бледность детишек, глазастеньких от худобы… Избы пребывали в ветхости и разоре. Заборы, пристройки во многих местах разломаны — видно, пошли на дрова. Не менее половины домов пустовало, и они производили тягостное впечатление: что–то от черепа было в них, глядящих на мир пустыми глазницами выбитых окон.

И однако жизнь, хоть и не ахти какая, влачилась извечным своим порядком. Топились печи, хозяйки выносили помои, мужики кололи дрова. Кое–где во дворах виднелись смирные, понурые лошаденки, простуженно мычали коровы, костлявые, с подлысевшей шкурой. Даже свинью с поросенком увидел Зверев,— угловатая, с беспородным длинным рылом, она лежала, привалившись к забору, подставив лучам утреннего солнца пыльное брюхо со множеством длинных тощих сосков. Обилие их приводило единственного поросенка в страшное возбуждение. Не зная, какой из сосков предпочесть, он хватался то за один, то за другой, визжа и суетясь. Зверев невольно рассмеялся.

– Ну, брат, по ухваткам ты настоящий промышленник.

Поднимаясь по каменистому переулку к дому Жухлицкого, Алексей вспомнил утренний, за скудным завтраком, разговор с Турлаем. Председатель Таежного Совета поведал о ночном разговоре с Купецким Сыном и под конец, прихлебывая жиденький чай, заметил: «Осмелел что–то наш Аркаша. В последнее–то время норовил все руками Кудрина обстряпывать делишки, а теперь, гляди–ка, сам взялся. С чего бы это вдруг?»

«Возможно, рассчитывает, что на задержание китайцев как иностранных подданных Совет посмотрит сквозь пальцы»,— предположил Зверев.

«Ну, коли так, то напрасно,— решительно сказал Турлай.— Трудящегося человека, будь он турок, немец или китаец, мы в обиду не дадим. На то и революция наша зовется пролетарской».

К Жухлицкому он не пошел.

«Попозже приду, надо кое–что приготовить,— таинственно усмехаясь, объяснил он.— А ты, Платоныч, до меня разговор про арестантов не заводи. Аркашу, его треба скрасть, иначе не возьмешь…»

Жухлицкий еще спал, когда ему доложили о приходе горного инженера. Пир в честь гостей закончился под утро, поэтому до Аркадия Борисовича не сразу дошло, о ком ему говорят.

– Инженер? Какой еще инженер? — зевая, спросил он и вдруг, вспомнив, разом подхватился с постели.

– Язви их в душу, точно сговорились все! — чертыхался он сквозь зубы, не попадая в рукава халата.— Скажи, сейчас буду,— отрывисто буркнул он казаку.

Хмуро поглядывая на себя в зеркало, Аркадий Борисович растер лицо одеколоном, причесался, энергично подвигал бровями. Да, на здоровье обижаться не приходилось: и выпил он накануне крепко, и поспал каких–нибудь три часа, а смотри — лицо свежее. Взгляд снисходительно тяжел и чуть рассеян, как и приличествует такому человеку. К месту, а главное — ко времени был и атласный стеганый халат, малиновый, с золотом, с золотым же витым поясом и кистями. Аркадий Борисович остался собой доволен и, посвистывая, уверенным шагом направился в гостиную.

Когда Жухлицкий, яркий и величественный, словно индийский раджа, вырос в распахнувшихся как бы само собой дверях, Зверев успел подумать только: «Явление Христа народу!» — а в следующий миг раскатистый бас хозяина безраздельно заполнил гостиную.

– С прибытием, дорогой и уважаемый гость! — провозгласил он, подступая с радушно раскрытой ладонью.