Я смотрел на нее, недоумевая: что такого именем Провидения могла она совершить? Доктор шмыгнула, вытерла глаза и нос рукавом, потом снова потянулась к кубку. Ее рука помедлила у старого ножа, лежавшего рядом, наконец схватила кубок и поднесла к губам.

– Не могу поверить, что я сделала это, Элф. Не могу поверить, что сказала ему. А знаешь, что он мне ответил? – спросила она с безнадежной блуждающей улыбкой. Я покачал головой. – Он ответил, что, конечно же, знал это. Неужели я считаю его таким глупцом? И да, он, конечно, польщен, но с его стороны было бы еще более неблагоразумно ответить мне, чем с моей – сделать это признание. И потом, он любит только хорошеньких, грациозных, хрупких женщин и чтобы без мозгов – с ними он чувствует себя в своей тарелке. Вот что ему нравится. Не ум, не интеллект и, уж конечно, не ученость. – Она фыркнула. – Пустышки – вот кто ему по вкусу. Хорошенькое личико и пустая головка! Ха! – Она допила остатки жидкости, налила еще, расплескав немного на пол и на свое платье. – Ты долбаная идиотка, Восилл! – пробормотала она себе под нос.

Кровь у меня застыла в жилах при этих словах. Я хотел обнять ее, утешить, убаюкать в своих руках… и в то же время хотел оказаться где-нибудь в другом месте, не здесь.

– Ему, значит, нужна глупость… Ах, Элф, неужели ты не чувствуешь всю иронию этого? – сказала она. – Единственная глупость, какую я совершила со дня прибытия сюда, это мое признание в любви. Бесконечный, полный, совершенный идиотизм, но и этого мало. Ему нужно последовательное слабоумие. – Она уставилась в свой кубок. – Не могу сказать, что я его виню.

Она отхлебнула еще, закашлялась и поставила кубок на скамью. Основание кубка попало на ее нож, сосуд покачался и, упав, разбился со звоном. Жидкость растеклась по полу. Доктор спустила ноги со скамейки и сунула их под стул, на котором сидела. Затем снова обхватила голову руками и, свернувшись калачиком, зарыдала.

– Ах, Элф, что же я наделала?! – Она раскачивалась назад и вперед на стуле, спрятав голову в руках, ее длинные пальцы, словно решетка, обхватывали спутанные рыжие волосы. – Что я наделала? Что я наделала?

Меня обуял ужас. Я не знал, что делать. В последние несколько лет я чувствовал себя таким зрелым, таким взрослым, таким способным, умеющим владеть собой, а тут снова ощутил себя ребенком, совершенно не знающим, как быть, если видишь боль и отчаяние взрослого.

Я сомневался, во мне крепло ужасное убеждение – что бы я ни сделал, казалось мне, все будет не то, совсем не то, и я поплачусь за это гораздо больше и больнее, чем она. И тем не менее я поставил свой кубок на пол, поднялся со своего места, подошел и сел рядом с ней на корточках, а она продолжала раскачиваться туда-сюда и жалобно стонать. Я положил руку ей на плечо. Она словно не почувствовала этого. Моя рука ходила туда-сюда вместе с ее телом, потом я завел руку дальше и обнял ее за плечи. И когда я сделал это, мне вдруг показалось, что доктор меньше, чем я привык об этом думать.

Но и теперь она, видимо, не считала, что я совершаю что-то предосудительное, касаясь ее, и я, набравшись мужества, взял быка за рога и придвинулся к ней поближе, обнял ее двумя руками, обхватил, постепенно замедлил ее качания, почувствовал тепло ее тела, ощутил сладость ее дыхания. Она позволила мне обнимать ее.

Я делал то, что представлял себе несколько мгновений назад, делал то, что представлял себе в течение последнего года, что, как мне казалось, никогда не может случиться и не случится, то, о чем я мечтал долгими ночами, один сезон за другим, то, что, как я надеялся, может привести к еще более тесным объятиям, пусть это и представлялось мне почти что до нелепости невероятным, как представляется и сейчас.

Я почувствовал, что она уже не так крепко держит себя за голову.