И повел я себя вовсе не спокойно и разумно. Нет, это была резкая, инстинктивная, бессознательная реакция – как будто я старался защитить себя от какой‑то физической угрозы.

Запомнилось мне и лицо майора, когда он услышал, что я запрещаю казнить этих людей.

Я знаю, что мое лицо после стольких лет упражнений и практики не выражало ни малейшей угрозы и оставалось совершенно спокойным. Я уверен, что полностью контролировал свой голос, звучавший совершенно ровно и спокойно. И все же я до смерти напугал его.

Как я могу теперь осуществлять свои планы, если не уверен в том, что меня устраивает цена их воплощения? Я не допустил, чтобы повесили невинных людей. Я был готов убить майора, попытайся он мне противоречить.

И теперь я знаю, как поведу себя в ситуации, которая может оказаться решающей.

Мне остается проводить в жизнь задуманное и надеяться на лучшее. Я просто не в состоянии отказаться от своей мечты о будущем. Те, кто живет сегодня, захватят лишь самый ее краешек. И только их внуки и правнуки в полной мере сумеют реализовать себя. Будущее слишком прекрасно, чтобы не попытаться создать его. Так что пока остается только двигаться вперед. Что я и делаю.

Блейз еще раз перечитал написанное. Затем взял оба листка и сунул их, как и предыдущие, в щель деструктора. И не важно, что они будут уничтожены. Его память навсегда сохранит их содержание вместе с событиями прошедшего дня.

Он еще некоторое время посидел за столом. Казалось, не только его тело, но и ум находятся в каком‑то подвешенном состоянии. Сознание пробудилось первым, и Блейз сразу вспомнил: кое‑что так и осталось незаписанным, поскольку он плохо представлял, как это можно выразить в словах. Самое лучшее решение проблемы, – сказал он себе, – сесть и начать писать. А слова либо придут, либо нет. Важно было хоть как‑то занести свои мысли на бумагу, и вполне вероятно, что это поможет ему прояснить вопрос для себя.

Я не рассказывал об этом Тони,  – писал он, – хотя и сам не знаю почему. Особых причин не говорить ей у меня нет. То, что это связано с другой женщиной, не имеет никакого отношения к моим колебаниям – так мне, во всяком случае, кажется, – хотя, честно говоря, если я об этом упомяну, то неудобно будет скорее мне, чем ей.

Блейз остановился и задумался.

И тем не менее я должен войти в собственную память так же, как я вошел в тот лес, – снова начал он, – и передать впечатление, которое произвела на меня Рух Тамани. Возможно, именно в ее отряде находится Хэл Мэйн под именем Говарда Иммануэльсона.

Особенно хотелось бы запомнить то, насколько она поразила меня. И дело не только в ее необычайной красоте, хотя она действительно самая красивая из когда‑либо виденных мною женщин. По правде говоря, я даже не представлял, что может существовать некто, являющийся квинтэссенцией самого слова «красота». Но в ней был какой‑то внутренний свет, хотя это и не совсем то, что чувствовал я на самом деле. Ее окружала какая‑то невидимая, но почти осязаемая аура. Я ощутил эту ауру еще до того, как мои глаза привыкли к царящему в лесу сумраку и я сумел разглядеть ее обладательницу. Если бы, во мне была хоть малая толика присущей квакерам религиозности – я бы, наверное, пал перед ней на колени.

Я дорого бы дал за то, чтобы узнать ее поближе. Правда, нельзя сказать, что хотел бы этого больше, чем встречи с Хэлом Мэйном. Как ни стараюсь, все равно не могу вспомнить, как же он выглядел при нашей случайной встрече. Перед моим внутренним взором отчетливо встают лица тех, кого видел тогда, – и мне кажется, что среди них его нет. Вряд ли ему удалось затеряться среди окружавших меня людей. Но тогда остается предположить только одно: я подсознательно боюсь найти Хэла Мэйна и выяснить его возможности.

Что если он превосходит меня или ни в чем не уступает мне? Тогда отведенная ему в истории роль – быть моим антагонистом, а не союзником.