По дороге домой, я еще десять раз прошептал «Благословенную Марию» - для уверенности.

  В течение следующих нескольких дней дядя Аделард посещал дома своих братьев и сестер, пообедав у одного, поужинав у другого и так далее. И в каждом доме в честь него выкладывали на стол лучшее серебро, предназначенное для праздников и торжеств. В нашем доме моя мать сделала туртье – франко-канадское блюдо, пирог с мясом, который обычно пекут на зимние праздники. Мать испекла его летом. Мясной пирог был любимой едой моего дяди. Он как-то заметил, что у моей матери - лучший туртье в мире.

  Мы сидели за большим столом в обеденной комнате, которую  открывали лишь по праздникам и по особым случаям. Дядя Аделард ел, будто голодал полгода. Еда исчезала настолько быстро, что казалось, что он проглатывал, даже не прожевывая. Он лишь однажды поднял глаза, чтобы увидеть, как мы в страхе наблюдаем, как он поглощает пищу.

  - Приходилось учиться быстро есть, - сказал он. - Потому что никогда не знаешь, когда тебя оторвут от еды.

  На себе я иногда чувствовал его глаза, чего все время стеснялся, но был рад тому, что он заметил меня. Мать рассказывала, что в случайных письмах, получаемых от него, он всегда расспрашивал обо мне. «Он говорит, что ты - чувствительный мальчик», - сказала она, когда меня озадачило его внимание.

  Во время еды дядя Аделард расспрашивал каждого из моих братьев и сестер, о школе и о многом другом. Это были вежливые вопросы, на которые следовали обычные ответы, хотя Арманд вызывающе высказал, что он не может дождаться возраста, когда можно будет оставить школу и начать работать на фабрике гребенок, и отец закачал головой. Это была старая семейная традиция, но отец хотел, чтобы Арманд продолжил учиться. В семье Морё никто еще не получал среднее образование в школе - все десять классов, все стремились начать работать как можно раньше. И отец настаивал, чтобы его дети нарушили эту традицию. Его особенно тревожил Арманд.

  Наконец, взгляд дяди Аделарда упал на меня и задержался:

  - А ты, Пол, все также пишешь стихи?

  Я сощурил глаза и покраснел. Еда остановилась у меня во рту, как говорят, не выплюнуть, не проглотить. Челюсти увязли в печеном тесте. Но я собрался с силами, чтобы кивнуть и хоть как-нибудь произнести лишь одно слово: «Да». Хоть мои братья и сестры, казалось, получили немалое удовольствие от моего дискомфорта, в глубине души я был рад, что дядя Аделард знал о моих стихах.

  - Только подумай, Лу, - обратился он к моему отцу. - Френчтаунский мальчишка становится не кем-то, а писателем. Когда-нибудь мы поймем, что он - один из нас. Можешь представить себе, что когда-нибудь в центральной городской библиотеке ты возьмешь в руки книгу, написанную Полом Морё.

  Полом Морё.

  Перспектива ослепила меня, и я сумел проглотить пищу, застрявшую во рту. Еда потеряла значение, даже яблочный пирог и взбитые сливки на десерт. Представить себя известным писателем, путешествующим по миру и возвращающимся домой во Френчтаун, где тебя будет приветствовать собравшаяся на перроне толпа, когда поезд будет медленно и важно въезжать под навес центрального вокзала.

  Ай, Элис, - дядя Аделард обратился к матери, отталкивая от себя съеденный десерт. - Как все меняется, когда меня здесь нет, когда я за тысячу миль отсюда…

  За тысячу миль. Как я ему завидовал, сколько он успел повидать, с какими людьми встретился, каким тайнам предоставил кров в своем сердце.

  После еды, они вдвоем с моим отцом сидели на кухне у окна, пока мать и мои сестры освобождали стол и мыли посуду. Отец расспрашивал его об условиях труда в других частях страны.

  - Не очень, - говорил Аделард. - Но было бы хуже, если бы не было федеральной власти в Белом доме.

  Отец поднял наполненный пивом стакан:

  - За Рузвельта, за самого великого их всех президентов.