Аэропорт Орландо представлял собой дурдом. Сотни детей в микки‑маусовых шапочках и футболках, практически все недовольные, создавали гвалт, какого мне не приходилось слышать ни до ни после.

Мама в белом костюме выглядела скромно и элегантно. Большинство туристов были в футболках и шортах. Она казалась существом другого вида, как оно и было на самом деле.

Она откинулась на спинку стула, безмятежно взирая на царящий вокруг хаос.

– У каждого из нас своя история. – Мае вытянула ноги, собираясь скинуть туфли, затем вспомнила, где находится, и не стала. – Одни сочиняют их на ходу. Другие покупают истории, рассказываемые по телевизору или в кино. – Она взглянула на старика в мышиных ушах. – Истории помогают жить. Им не обязательно иметь смысл.

Она пошла проверить табло прибытия и вернулась с сообщением, что рейс задерживается.

– Чем займемся? – спросила она. – Как насчет потанцевать?

Из динамиков на потолке лилась классическая музыка – попытка заглушить визжащих детей, полагаю. В тот момент играл вальс.

– Я не умею танцевать. – Я ненавидела расписываться перед ней в невежестве, однако делала это, похоже, минимум раз в день.

– Тогда я тебя научу.

Так что первый урок танцев я получила в аэропорту Орландо, двигаясь на три счета по промышленному ковролину под музыку Штрауса, сопровождаемую воплями недовольных детей.

В самолете мама обдумывала предстоящие дела: взять напрокат фургон, зарегистрироваться в гостинице, найти где поужинать. По‑моему, она часто жила в ближайшем будущем. Как и папа, она обожала строить планы и наблюдать, как они воплощаются в жизнь. Если планы рушились, она начинала строить новые.

Я предпочитала жить в настоящем. Все в самолете – неудобные сиденья, экранчики, на которых крутили ролики по технике безопасности, странные костюмы персонала – завораживало. А пока самолет летел вдоль северо‑восточного побережья, я смотрела вниз на сбегавшие в океан реки и ручьи и видела, как они переливаются – сначала серебро, потом золото, затем индиго, – когда самолет пролетал над ними. Игра света? Солнце стояло почти в зените. Что бы ни вызывало этот феномен, благодаря ему земля представала живым телом, где реки заменяли вены.

– Тебе лучше. – Мае взглянула мне через плечо на прекрасную землю. – Головокружение прошло.

– Да. – Вчерашние дурные предчувствия остались уже далеко позади.

Я не позволяла себе забегать вперед, думать о возвращении в город, где я родилась. В настоящий момент я чувствовала себя живой.

С воздуха сельские районы штата Нью‑Йорк пестрели сотнями оттенков зелени, словно мозаика их папоротника, мха и сосен. Если бы я могла давать названия цветам, я бы создала оттенок под названием «горная зелень» – смесь сосновых игл и серого аспарагуса, – в тот день этот цвет превалировал в пейзаже.

На земле северная часть штата Нью‑Йорк – по крайней мере, Саратога‑Спрингс – казалась местом, пытающимся вернуться в собственное прошлое, стать тем, чем некогда было.

Мы выбрали отель в центре – я часто проезжала мимо него на велосипеде, воображая убранство его комнат. Обои, ковровое покрытие и мебель «знавали лучшие дни», сказала мае, и я прикинула, не следует ли понимать эту фразу буквально, хранят ли неодушевленные предметы воспоминания о прошедших событиях. Чувствует ли себя это кресло менее счастливым теперь, нежели в конце девятнадцатого века, когда его сделали? «Да, – подумала я. – Наверняка».

То же ощущение посетило меня на следующее утро, когда мы ехали мимо нашего старого дома. Величавое викторианское здание с куполом было, когда я последний раз его видела, выкрашено в серый цвет, а вдоль левого крыла тянулись плети глицинии.