После того как Гордеев, захмелев от глинтвейна (в который Юлины-Любины мальчики хорошо добавили коньяку), поведал ей о квартирной хозяйке, на которой собрался жениться, у Натальи внутри всё рухнуло. Она замкнулась, от разговоров уходила, в группу пришла один раз, на Старый новый год, а потом и вовсе не появлялась.

И отводила душу, приезжая в гостеприимный дом Мунтяну через выходной, на пироги. С Маритой было легко, и Наталья рассказывала ей обо всём. О матери. О том как жили в Струнино с Валеркой. О своих неудачах на любовном фронте. О том, как приехала к матери, и как её выгнал мамин муж, а мама не заступилась, значит, согласна.

Марита не стала ей сочувствовать, рассказала свою историю, и Наталья уже не жалела себя, а жалела Мариту. Одни на свете остались, с братом. «Брат женится, куда я пойду? Приживалкой к ним?» – вздыхала Марита. И не позволяя себе раскисать, хлопотала, угощала гостью свиными котлетами, в которые не добавляла хлеб, и они получились странного вкуса. Хлеба-то не купить, магазин далеко, а бойня рядом, так на мясе и живём.

Наталья каждый раз привозила им ржаную буханку, и каждый раз Марита всплёскивала руками и по-детски радовалась. От Синеозера, если дорогу знать, на лыжах часа два или два с половиной. А Иван знал. Правда, он работает каждый день, и тоже далеко, и тоже на лыжах. Что ж у них там, магазина нет? А впрочем, зачем им хлеб, у них муки полно.

Марита всегда была занята: крутила в мясорубке фарш, замешивала тесто, лепила пирожки, которые продавала на дачах.

– Здесь дачи зимние недалеко. Охрана, собаки в вольере и забор железный. Меня они пускают, знают уже. И пироги разбирают, на цену не смотрят. Богатые они, дачники-то. Дома как дворцы. А руки не из того места растут. Им пятьдесят рублей за пирожок не деньги, а в короб сотня входит, и больше входит. Пять тыщ за́раз в дом приношу, а когда и шесть, – хвасталась Марита.

Наталья покосилась на высокий плетёный короб с лямками, выстеленный белой тканевой салфеткой.

– Как ты таскаешь такой… Тяжело же!

– Таскаю, привыкла. Одеялом укутаю, чтоб не остывали, и тащу. А когда и на санях везу. Они тяжёлые, сани-то. Иван дрова на них возит, и мясо с бойни. В руках-то не доволочь. Вчера барана притащил, цельного. Так-то не дали бы, взял по тихому, кто там смотреть будет… Хошь поглядеть?

Шаря подкатилась под ноги мохнатым клубком, потрусила к сараю, и Марита улыбнулась:

– Знает, где кормно. Уйди, бездельница, ты вчера обожралась, сегодня не получишь. – И оттолкнув пса, завела Наталью в сарай и закрыла дверь изнутри на щеколду.

– А то пролезет, мордень в щёлку всунет и откроет.

После солнца в сарае оказалось темно, хоть глаз коли. Наталья обо что-то ударилась, загремело ведро, из которого что-то выплеснулось, полилось под ноги.

– Марита, я тут ведро сшибла, нечаянно. Маритка, ты где?

Звякнула щеколда, глаза резнуло светом, и вновь наступила темнота. Щеколда звякнула снова.

– Марита?

Когда глаза стали различать предметы, Мариты в сарае не оказалось. Как и бараньей туши. Под ногами валялось ведро, на полу темнела лужа. Наталья огляделась в поисках тряпки, нашла какую-то ветошь и стала вымакивать лужу, отжимая тряпку в ведро. Марите вряд ли понравится беспорядок, который она здесь учинила. Наталья собрала воду, вытерла пол, хотела вынести ведро на улицу, но дверь оказалась запертой.

– Мариточка! Ау! Я тут заперлась нечаянно!

Руки нащупали щеколду. Странно. Щеколда открыта, а дверь не открывается. Потому что заперта с той стороны. Её здесь заперли? Зачем?

– И правда, – отозвались с той стороны. За дверью лязгнуло железо – Сам задвинулся засов-то. Не подаётся чогось. Вперёд подаётся, в обрат не хочет идти.