Марина считала шпротины и никак не могла сосчитать, сколько их в двух банках. Разделить на восемь… Ой, нет, на четырнадцать! Она не сможет есть, она даже смотреть на еду не может. И в глазах муть какая-то… Она устала, ей бы сесть, а лучше лечь, У Лёшки в рюкзаке спортивный коврик, на нём на снегу можно лежать… Но как тут ляжешь, когда в группе шестеро мужчин, а женщин всего двое, она и Надя.

Эта Надя её загоняла: делай то, делай это… Тебе надо, ты и делай, а мы отдохнуть сюда приехали, у костра посидеть, на огонь посмотреть. Свои мысли Марина не озвучивала: понимала, что Надя права. Но могла бы её не подгонять, и не смотреть так, будто Марина виновата, что устала до тошноты. Это ж надо так кататься… У них что, разряды у всех, как у Димки?

Она не собирается здесь умирать. Разложит эти чёртовы шпроты и сядет к костру.

Надя ничего не сказала, промолчала. Ничего себе праздничек, раньше бы они в момент стол накрыли, с Галей, Натальей, Лерой и двойняшками. А сейчас она одна, Марина не в счёт, она не наша, никогда не станет «нашей». Ушла к костру, сидит, хихикает. Весело ей.

Надя была слишком занята и не замечала очевидного, а когда заметила, было уже поздно: Васька – её, Надин, Васька! – о чём-то с воодушевлением рассказывал Марине, она восторженно ахала, громко удивлялась и призывно хихикала. И чувствовала себя прекрасно, в отличие от Нади, которая сбилась с ног: крутилась вокруг стола, помешивала поварёшкой суп, нарезала торт, насыпала в котёл заварку… Впрочем, заварку Виталик у неё отобрал, сам заварил чай. Надя протянула ему баночку с сушеной брусникой, бросить в чай, вкуснее будет. Виталик взял у неё банку и неожиданно чмокнул Надю в щеку:

– Ты сегодня молодец. Одна за всех. Мы бы без тебя пропали пропадом.

Надя рассмеялась. Вечно Виталик что-нибудь сморозит. Виталик смотрел на неё и думал: «Хорошая она, Наденька Жемаева. А вот с парнем ошиблась, не нужен ей этот Васька, ей другой нужен».

Лёша с Костей посмотрели вслед Гордееву и Диме, взяли по два полешка (им хотелось по одному) и поплелись к костру, натыкаясь лыжами на деревья и проклиная Лося, который уговорил их «прокатиться с ветерком». Они и хотели – прокатиться, а пришлось бежать сломя голову за этими ненормальными.

Хотели посидеть у костра, Лось костёр обещал, праздник обещал. А пришлось пилить дрова, таскать их к костру, а они тяжёлые… Выпить хотели, а Гордей сказал, что нам ещё обратно ехать столько же… Отдохнуть хотели, а привал полтора часа, и ни минутой больше. Темнеет рано, до станции далеко. На фига же было ехать – далеко? Могли бы у Синеозера привал сделать. А их понесло… Не накатались.

Дима Лосев злился. С Алексеем они вместе работали, Маринка его сестра, пришлось её тоже пригласить. А эта дура проболталась своему Костику, что завтра они с Лёшиком идут в лыжный праздничный поход. Костя халявшик-профессионал, это сразу видно. Да и Лёшка про него рассказывал нелицеприятное: в субботу приедет, букетик привезёт, на халяву нажрётся-напьётся, на халяву с Маринкой переспит, а жениться не собирается. И жить с ней не собирается. Приходящий муж.

Костя попёрся с ними, хотя его не приглашали, и теперь занудно ныл, что устал, и брёвна к костру таскать не нанимался. Ноет и ноет, как баба, ей-богу.

– Если таскать не нравится, можно по снегу катить, – разрешил Гордеев. Ещё и издевается.

Гордеев не издевался, он просто не знал, что есть люди, которые после двенадцати километров на лыжах устают и спрашивают, сколько ещё осталось. А услышав, что осталось ещё двенадцать, обижаются. Думают, что он так шутит.

– Своих у костра оставил, колбаску резать и икру на хлеб намазывать, а нас на лесоповал, как заключённых, – обиженно бубнил Костя.

– Не бубни, надоел.