По дороге неторопливо полз ярко-оранжевый «москвич» — буквально полз, иногда почти останавливаясь, точно машину только разбудили, и она ехала, еще не совсем проснувшись. Наташа успела подумать, какой отвратительный у «москвича» цвет — ярко-оранжевый всегда казался ей совершенно неподходящим цветом для машины — он был к лицу только апельсинам с мандаринами да дворницким и дорожно-ремонтным жилетам. А потом у нее вдруг вырвалось:

— Смотри!

Добравшись до места, где дорога соединялась с двором узким проездом, «москвич» вдруг рванулся вперед, точно проснувшись, мотор взревел, а потом раздался лязг, словно из машины на асфальт посыпались внутренности. Из-под капота повалил густой пар, мотор заглох, и «москвич», побрякивая, вкатился под сень платанов, где и остановился. Спустя секунду до Вершины Мира долетели отчаянные и злобные крики водителя.

— Ни хрена себе! — он повернулся и тяжело уставился на Наташу. — Это что… — он замолчал, потому что Наташа махнула рукой в сторону дороги, перемещая его внимание — ей было неприятно, когда Слава так смотрел на нее — словно на уродца из кунсткамеры. Она уже хотела предложить ему уйти с Вершины Мира, но, услышав шум еще одной подъезжающей машины, сказала совсем другое:

— Смотри дальше!

Вскоре в поле их зрения появилась другая машина — синий «эскорт». Эта, напротив, неслась на бешеной скорости, явно не собираясь останавливаться. «Эскорт» влетел под платановые кроны, и сразу же раздался зловещий звук удара металла о металл, визг тормозов и громкие крики. С одного из платанов снялись две вороны и умчались прочь, торопливо взмахивая крыльями. Они явно решили, что сидеть там дальше небезопасно, а может их смутили потоки отборнейших выражений, который почти сразу обрушили друг на друга взбешенные водители «эскорта» и «москвича». Наташа, по бодрым голосам поняв, что никто из них не пострадал, облегченно вздохнула, отвернулась от дороги и наткнулась на пронизывающий взгляд Славы. Теперь в нем появилось выражение опаски и, как ни странно, сострадания.

— Откуда ты узнала… — он мотнул головой в сторону платанов, оборвав вопрос на середине.

— Похоже, ты плохо меня слушал. Мне рассказать все сначала? Ты знаешь что-нибудь о родственных чувствах и связях, Слава? Да? Ну, так мы с ней считай, что родственники. Можно даже сказать, близнецы.

Слава поджал губы и отвернулся, и Наташа была рада этому — теперь, похоже, Слава все время будет видеть в ней какое-то страшное диво.

— Но это… Что это было?

— Это… — Наташа усмехнулась, и смешок получился неживым, холодным и острым — металл и стекло, вплавленные друг в друга. — Это, Славик, была перчатка. Вызов. Она ждет меня. И она знает, что я приду. Дай бог, чтобы за эту неделю ничего не случилось, а там уж… Ну, что, друг, ты все еще хочешь взглянуть на картины? Хочешь помочь?

Слава взглянул на нее, и на его лице промелькнули, быстро сменяя друг друга, непонимание, удивление, злость. Он взял Наташу за плечо и крепко сжал пальцы.

— Если я говорю одно, то уже не говорю другое, — холодно произнес он. — Не нужно валить все в одну кучу, лапа! И не нужно думать, что плохо может быть только тебе! Все, не сходи с ума и уйди-ка ты лучше с балкона! Лично я все же вздремну и тебе советую сделать то же самое. Это ей все равно, а ты-то не из асфальта.

Он ушел в комнату, а Наташа еще несколько минут простояла на Вершине Мира, глядя на дорогу, и чем дольше она на нее смотрела, тем больше охватывало ее странное чувство — какая-то смесь ужаса, злости, восхищения и гордости. Ее глаза лучились, впитывая в себя ординарный дворовый пейзаж, и лицо постепенно застывало, становясь безжизненным, пустым.