|
Познакомился я там с великолепными людьми; один из них, Яша Владыкин, студент из духовного звания, и теперь мой крепкий друг и на всю жизнь таким будет! В бога не веруя, церковную музыку любит он до слёз: играет на фисгармонии псалмы и плачет, милейший чудак. Я его спрашиваю, смеясь: -- Отчего же ты ревёшь, еретик, афеист? Кричит мне, потрясая руками: -- От радости, от предчувствия великих красот, кои будут сотворены! Ибо -- если даже в такой суетной и грязной жизни ничтожными силами единиц уже создана столь велия красота, -- что же будет содеяно на земле, когда весь духовно освобождённый мир начнёт выражать горение своей великой души в псалмах и в музыке? Начнёт он говорить о будущем, ослепительно ясном для него, и сам удивляется видениям своим! Многим я обязан этому другу своему, равно как и Михайле. Десятки видел я удивительных людей -- один до другого посылали они меня из города в город, -- иду я, как по огненным вехам, -- и все они зажжены пламенем одной веры. Невозможно исчислить разнообразие людей и выразить радость при виде духовного единства всех их. Велик народ русский, и неописуемо прекрасна жизнь! В Казанской губернии пережил я последний удар в сердце, тот удар, который завершает строение храма. Было это в Седьмиозёрной пустыни, за крестным ходом с чудотворной иконой божией матери: в тот день ждали возвращения иконы в обитель из города, -- день торжественный. Стоял я на пригорке над озером и смотрел: всё вокруг залито народом, и течёт тёмными волнами тело народное к воротам обители, бьётся, плещется о стены её. Нисходит солнце, и ярко красны его осенние лучи. Колокола трепещут, как птицы, готовые лететь вслед за песнью своей, и везде обнажённые головы людей краснеют в лучах солнца, подобно махровым макам. У ворот обители -- чуда ждут: в небольшой тележке молодая девица лежит неподвижно; лицо её застыло, как белый воск, серые глаза полуоткрыты, и вся жизнь её -- в тихом трепете длинных ресниц. Рядом с нею отец, высокий мужчина, лысый и седобородый, с большим носом, и мать -- полная, круглолицая; подняла она брови, открыла широко глаза, смотрит вперёд, шевеля пальцами, и кажется, что сейчас закричит пронзительно и страстно. Подходят люди, смотрят больной в лицо, а отец мерным голосом говорит, тряся бородой: -- Пожалейте, православные, помолитесь за несчастную, без рук, без ног лежит четвёртый год; попросите богородицу о помощи, возместится вам господом за святые молитвы ваши, помогите отцу-матери горе избыть! Видимо, давно возит он дочь свою по монастырям и уже потерял надежду на излечение; выпевает неустанно одни и те же слова, а звучат они в его устах мертво. Люди слушают прошение его, вздыхая, крестятся, а ресницы девушки всё дрожат, окрыляя тоскливые глаза. Может быть, двадцать расслабленных девиц видел я, десятки кликуш и других немощных, и всегда мне было совестно, обидно за них, -- жалко бедные, лишенные силы тела, жалко их бесплодного ожидания чуда. Но никогда ещё не чувствовал я жалость с такой силой, как в этот раз. Великая немая жалоба застыла на белом, полумёртвом лице дочери, и безгласная тоска туго охватила мать. |
