|
-- Этот, чёрный, Ратьков, хороший человек! Живёт уже по новому закону. За обиженного -- вступается. Меня урядник палкой бил -- сейчас он урядника об землю. Посадили его на пятнадцать дён. Первое наше знакомство. Вышел он, я его спрашиваю: "Ты как это можешь выступать против начальства?" Он мне сейчас рассказал свой закон. Я к попу. А поп говорит: "Ага! ты вот какие мысли крутишь!" Ратькова в город отвезли в тюрьму, три месяца сидел, а я девятнадцать дён. Спрашивают там меня: "Он что говорил?" -- "Ничего". "Чему учил?" -- "Ничему не учил". Я, тоже, не дурак! Воротился Ратьков. Я говорю: "Прости меня, дурак я был". Он -- только смеётся. "Ерунда", говорит. Помолчал мой путеводитель и тише, новым голосом, продолжает: -- У него -- всё ерунда! Кровью харкает -- ерунда! Есть нечего -- ерунда! Вдруг выругался по-матерному, обернулся грудью ко мне и сквозь зубы свистит: -- Я всё могу понять. Брат пропал -- это бывает в солдатах. И сестрино дело -- не редкое. А зачем этого человека до крови замучили, этого не могу понять. Я за ним, как собака, побегу, куда велит. Он меня зовёт "земля"... "Земля", -- говорит, -- и смеётся. И что его всегда мучают, это мне -- нож! И снова похабно выругался, точно пьяный монах. Раскрылся овраг, развернул свои стены по полю и, наклонив их, слил с темнотой. -- Ну, -- говорит мне провожатый, -- прощай теперь! Рассказал дорогу, повернул назад и скрылся во тьме. Без шапки. Как погасли в тишине его тяжёлые шаги, сел я, не хочу дальше идти! Плотно легла на землю ночь и спит, свежая, густая, как масло. В небе ни звёзд, ни луны, и ни одного огня вокруг, но тепло и светло мне. Гудят в моей памяти тяжёлые слова провожатого, и похож он на колокол, который долго в земле лежал, весь покрыт ею, изъеден ржавчиной, и хотя глухо звонит, а по-новому. Стоит предо мною сельский народ, серьёзно и чутко слушая мою речь, мелькают озабоченные лица, оттирая меня в сторону от начальства. "Вот как?" -- удивлённо думаю я, и трудно поверить, что это было. И снова думаю: "Парень этот ищет знамений, -- он сам чудо, коли мог сохранить, в ужасах жизни, любовь к человеку! И толпа, которая слушала меня, -- чудо, ибо вот -- не оглохла она и не ослепла, хотя долго и усердно оглушали, ослепляли её. И ещё большее чудо -- Михайла с товарищами!" Спокойно и плавно текут мои мысли, необычно это для меня и неожиданно. Осторожно разглядываю себя, тихонько обыскиваю сердце -- хочу найти в нём тревоги и спорные недоумения. Улыбаюсь в безгласной темноте и боюсь пошевелиться, чтобы не расплескать незнакомую радость, коей сердце по края полно. Верю и не верю этой удивительной полноте души, неожиданной находке для меня. Словно некая белая птица, давно уже рождённая, дремала в сумраке души моей, а я этого не знал и не чувствовал. Но вот нечаянно коснулся её, пробудилась она и тихо поёт на утре -- трепещут в сердце лёгкие крылья, и от горячей песни тает лёд моего неверия, превращаясь в благодарные слёзы. Хочется мне говорить какие-то слова, встать, идти и петь песню да человека встретить бы и жадно обнять его! Вижу пред собой лучистое лицо Ионы, милые глаза Михайлы, строгую усмешку Кости: все знакомые, милые и новые люди ожили, сошлись в моей груди и расширяют её -- до боли хорошо! Так я, бывало, в заутреню на пасху бога, себя и людей любил. |
