|
Кое с кем. А при всём народе -- не решались покамест. Их тут много. Они -- кругом. Сам я бирский, Митьков Фёдор. Пятый год здесь. За это время их тут было одиннадцать. В Олехином -- восемь, в Шишковой -- трое... Считал он долго -- десятков до шести дошёл; кончив -- подумал и снова говорит, шевеля пальцами: -- Даже некоторые мужики между ними. Все говорят одно: не годится такая жизнь! Стесняет. Покуда я этого не слыхал -- жил спокойно. А теперь -- вижу, ростом я не высок, а приходится голову нагибать, значит, верно, стесняет! Беседует парень трудно, выдёргивает каждое слово точно из-под ног. Идёт впереди, на меня не оглядывается, широкий, крепкий. Спрашиваю: -- Грамотен? -- Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А -- надо... Ежели бы только господа говорили о стеснении жизни, так и пёс с ними, у них всегда другая вера была! Но если свой брат, бедный рабочий человек, начал, то уж, значит, верно! И потом -- стало так, что иной человек из простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и говорят: общее, человечье. А я -- человек. Стало быть, и мне дорога с ними. Вот я и думаю... Слушаю я его и говорю сам себе: "Учись, Матвей"... А потом говорю ему: -- Что же, -- мол, -- думать? Это дело -- божье! Он встал -- колом воткнулся в землю, так что я его в спину толкнул, повернул ко мне лицо и строго спрашивает: -- То-то, божье ли? Вот я и думаю. Потому что указано -- чти отца! И власти -- они тоже, сказано, от бога. Это подтверждено знамениями. Значит, ежели старый закон изменяется, -- тоже должны быть даны знамения! А где они? В сторону новых законов -- нет чудес! Никаких. Всё по- старому. Вон в Нижнем мощи открыли -- и даны чудеса; говорят: не те мощи, борода, дескать, у Серафима седая была, а показывают -- рыжую. Да дело-то не в бороде, а в чуде. Были чудеса? Были! Они этого не признают. Считают обманом все признаки. Или говорят -- это вера творит чудеса. И бывает так, что хочется мне перебить их, чтобы не смущали. Снова стоит он, и вокруг его -- ночь поднимается с земли. Круче падает тропинка, торопливее бежит ручей, и, тихо качаясь, шелестят кусты. Я тихонько говорю человеку: -- Иди, брат! Пошёл он. И во тьме не спотыкался, а я то и дело тыкаюсь в спину ему. Катится он вниз, подобно камню, и в тишине гудят жуткие слова: -- Ведь ежели я поверю -- тогда шабаш! Я -- немилостив, нет! У меня брат в солдатах был -- удавился; сестра у кумысников под Бирском в прислугах жила -- ребёнок у неё от них кривоногий: четыре года, а не ходит. Значит пропала девка из-за баловства. Куда её теперь? Отец -- пьяница, а старшой брат всю землю захватил. Весь я тут... Вертимся мы с ним среди кустов в сырой тьме; ручей то уходит от нас в глубину, то снова под ноги подкатится. Над головами -- бесшумно пролетают ночные птицы, выше их -- звёзды. Хочется мне скорее идти, а человек впереди меня не спешит и непрерывно бормочет, как бы считая мысли свои, взвешивая их тяжесть. |
