|
Тихо. Только под ногами ветки хрустят и поскрипывает сухая хвоя. Не боится мальчик правду сказать. Все люди этой линии, начиная с Ионы, не носят страха в себе. У одних много гнева, другие -- всегда веселы; больше всего среди них скромно-спокойных людей, которые как бы стыдятся показать доброе своё. А Костя шагает по тропе, тихо светит мне его белая голова. Вспоминаю житие отрока Варфоломея, Алексея божия человека и других. Не то... Думы мои, словно кулики по болоту, с кочки на кочку прыгают. Спрашиваю мальчика: -- Ты читал жития святых? -- Маленький был -- читал. Мать заставляла. А что? -- Нравятся тебе божий угодники? -- Не знаю... Пантелеймон -- нравится, Егорий тоже. Со змием дрался. Не знаю я -- какая людям радость, коли десятеро из них святы стали? Растёт Костя на моих глазах. -- Ежели, -- говорит, -- царская или богатого дочь во Христа поверит, да замучают её -- ведь ни царь, ни богач добрее к людям от этого не бывали. В житиях не сказано, что исправлялись цари-то, мучители! Потом, помолчав, говорит: -- Не знаю тоже, на что Христу муки нужны были. Пришёл он горе победить, а вышло... Подумал и добавил: -- Ничего и не вышло! Обнять захотелось мне его: жалко Костю, и Христа жалко, и тех людей, что остались в посёлке, -- весь человеческий мир. И себя. Где моё место? Куда иду? Редеет тьма короткой летней ночи, сквозь ветви сосен ручьями льётся сверху тихий свет. -- Ты не устал, Костя? -- Я? -- говорит мальчик бодро. -- Нет. Я люблю ночью ходить, будто сквозь её проходишь, как особенную страну. На рассвете мы с ним легли спать. Костя в сон, как в речку, нырнул, а я в мыслях моих хожу, как нищий татарин вокруг церкви зимой. На улице вьюжно и холодно, а во храм войти -- Магомет не велит. К утру что-то надумал и, когда мальчик проснулся, говорю ему: -- Ты прости, что зря шагал со мной, -- не пойду я в скит, не хочу прятаться! Он же серьёзно взглянул и замечает: -- Да ты уж спрятался! И, помахивая веткой, не смотрит на меня. -- Ну, прощай, голубь! Кивнул головой: -- Прощай! Пошёл я прочь. Оглянулся -- стоит он меж деревьев, провожает меня. -- Эй! -- кричит. -- Прощай! И мне стало приятно, что повторил он слово это ласковее. Много дней шёл я, как больной, полон скуки тяжёлой. В душе моей тихий позёмок-пожар, выгорает душа, как лесная поляна, и думы вместе с тенью моей то впереди меня ползут, то сзади тащатся едким дымом. Стыдно ли было мне или что другое -- не помню и не могу сказать. Родилась одна чёрная мысль и где-то, снаружи, вьётся вокруг меня, как летучая мышь: "Безбожники, а не богостроители. |
