|
-- Нет, -- отвечает. -- Подождите и подумайте, рано вам! Если вы, с вашим характером, попадёте теперь же в петлю врага, то надолго и бесполезно затянете её. Напротив -- после этой вашей речи надо вам уйти отсюда. Есть у вас много нерешённого, и для нашей работы -- не свободны вы! Охватила, увлекает вас красота и величие её, но -- перед вами развернулась она во всей силе -- вы теперь как бы на площади стоите, и виден вам посреди её весь создаваемый храм во всей необъятности и красоте, но он строится тихой и тайной будничной работой, и если вы теперь же, плохо зная общий план, возьмётесь за неё -- исчезнут для вас очертания храма, рассеется видение, не укреплённое в душе, и труд покажется вам ниже ваших сил. -- Зачем, -- с тоской спрашиваю его, -- вы меня гасите? Я себе место нашёл, я -- рад видеть себя силой нужной... А он спокойно и печально говорит: -- Не считаю вас способным жить по плану, не ясному вам; вижу, что ещё не возникло в духе вашем сознание связи его с духом рабочего народа. Вы для меня уже и теперь отточенная трением жизни, выдвинутая вперёд мысль народа, но сами вы не так смотрите на себя; вам ещё кажется, что вы -- герой, готовый милостиво подать, от избытка сил, помощь бессильному. Вы нечто особенное, для самого себя существующее; вы для себя -- начало и конец, а не продолжение прекрасного и великого бесконечного! Начинаю я понимать, зачем он пригибает меня к земле, чувствую неясную мне правду в словах его. -- Вам снова, -- говорит, -- надо тронуться в путь, чтобы новыми глазами видеть жизнь народа. Книгу вы не принимаете, чтение мало вам даёт, вы всё ещё не верите, что в книгах не человеческий разум заключён, а бесконечно разнообразно выражается единое стремление духа народного к свободе; книга не ищет власти над вами, но даёт вам оружие к самоосвобождению, а вы -- ещё не умеете взять в руки это оружие! Верно он говорит: чужда мне была книга в то время. Привыкший к церковному писанию, светскую мысль понимал я с великим трудом, -- живое слово давало мне больше, чем печатное. Те же мысли, которые я понимал из книг, -- ложились поверх души и быстро исчезали, таяли в огне её. Не отвечали они на главный мой вопрос: каким законам подчиняется бог, чего ради, создав по образу и подобию своему, унижает меня вопреки воле моей, коя есть его же воля? И рядом с этим -- не борясь -- другой вопрос живёт: с неба ли на землю нисшёл господь или с земли на небеса вознесён силою людей? И тут же горит мысль о богостроительстве, как вечном деле всего народа. Разрывается душа моя надвое: хочу оставаться с этими людьми, тянет меня идти проверять новые мысли мои, искать неизвестного, который похитил свободу мою и смутил дух мой. Дядя Пётр тоже уговаривает: -- Надо тебе, Матвей, уйти на время, а то о речах твоих пошёл опасный разговор... И скоро всё решилось как бы помимо моей воли: откуда-то с другого завода прискакал ночью верховой и объявил, что у них на заводе жандармы обыски делают и что намерены они сюда явиться. -- Эх, рано! -- говорит Михайла, огорчённый. Началась некоторая суматоха, а дядя Пётр кричит мне: -- Айда, Матвей, айда! Нечего тебе делать здесь, не ты кашу заварил, не присаживайся! И Михайла настойчиво советует, глядя прямо в лицо мне: -- Лучше вам уйти. |
