На наш вопрос негласный сотрудник вновь подчеркнул, что на Западе он ведет себя и высказывается в таком духе (и эта его позиция находит там понимание), что в Венгрии он вынужден был адаптироваться под воздействием непреодолимых обстоятельств, в первую очередь ради семьи, но это вовсе не означает, что он симпатизирует нашему строю, напротив, он готов сделать все, чтобы вернуть себе бывшее достояние и авторитет. Какое ничтожество. Не видел бы этих строк — ни за что не поверил бы.

Все это [что? да какая разница!] им еще предстоит проработать в деталях, в первую очередь прояснить, не возникло ли в кругах вражеской разведки противоречивое впечатление о негласном сотруднике и не было ли до этого таких случаев, когда последний «деликатно» отказывался от предложений, направленных на его вербовку. Все вышесказанное — с разбивкой по целевым объектам — нам следует учесть при дальнейшей разработке его линии поведения.

Мне открывается другой мир (мир отца), невидимый, но столь же реальный, как и существующий. Мир как шпионский фильм 70-х годов. С Ле Карре в качестве Бога…

<Только что разговаривал с одним из своих друзей. «Сегодня в половине второго мой лечащий врач диагностировал у меня рак легких». Я представить себе не мог, что такую фразу можно сказать столь естественным тоном. Старик, прошептал я так, будто он выиграл миллион в лотерею. Смешно: вдруг м. п. у., что он побил мою карту. На следующей неделе я собираюсь ему обо всем рассказать, но в таком случае из нас двоих «главным» все-таки будет он, вот что пришло мне на ум. Извини. — Не хочу больше выступать с речами на похоронах, подумал я, а потом: да хватит скулить. Все мы смертны. Не он первый, кто умрет в пятьдесят пять лет. Сейчас он, потом я. Я почувствовал, что сержусь на него. Мне нравится, что он читает все мои книги. Идиот, сначала я написал эту фразу в прошедшем времени. В венгерском языке прошедшее время неразвито.>

[Я снова наткнулся в романе на фразу, которая звучит сейчас совершенно иначе. Мой отец был человеком злым по натуре, негодяем и гнидой, но это почему-то никогда не всплывало наружу, не становилось явным. — Еще как всплыло.]

<Позавчерашний день. — Тяжело. Поначалу я думал, что занимаюсь обычными повседневными делами. Отвез Гизелле третью тетрадь. Печатает она с тяжелым чувством, но оторваться от текста не может. Наконец-то я задал ей тот вопрос, который давно уж придумал, и он постоянно вертелся у меня в голове: Ну как, Гизелла, не жалеете о тех временах, когда вы плакались из-за безобидных минетов? Она молча смеется. Потом говорит: Тысяча чертей! И, помолчав, добавляет: Но ведь и вы изменились, не так ли? Ничего удивительного, отвечаю я, и мы садимся пить кофе.

Затем на трамвае я поехал к Т., который во время болезни отца был его лечащим врачом. Мне понравился этот дом. Мать очень доверяла Т. и его жене. Я разглядывал по обыкновению книжные полки, обнаружил много знакомых книг. По сути, он рассказал мне классическую историю лечения алкоголизма. Отец принимал «антетил» (или «антетан»?), после которого пить нельзя, иначе человеку становится плохо.

Твой отец соблюдал договор, джентльмен умел держать слово. Но поскольку он завязал слишком резко, ему стало худо. Твоя мать позвонила — беда. Я тут же схватил такси и приехал… Матяша трясло, укутанный в одеяла, он весь скорчился, подтянул колени к груди, лежал в эмбриональной позе». В эмбриональной позе. Бедный, бедный наш Папочка, с., с. И даже не с., потому что слез нет, я содрогаюсь от сухих рыданий. Эти рыдания, совершенно избыточные как стилистически, так и драматургически, меня уже бесят. Сколько слез пролил я за прошедшие два года. Но что делать, если из этого сентиментального, телячьего тела слезы текут и текут?

Такого дикого delirium tremens я еще не видал.