— Не надо, успокойся. — Он поставил блюдце на столик с чертежной доской, облокотился на сиденье тахты и подпер подбородок сплетенными ладонями. — Если бы мы были другими, то все было бы другим. — Он ободряюще улыбнулся, лицо сразу стало глуповатым и мягким, но зрачки темнели холодно и остро и были направлены мимо нее.

Она почувствовала облегчение, — все уже было сказано. Протянула ему стакан и положила голову на подушку. Он поднялся с колен, застегнул верхнюю пуговицу рубашки и вздохнул устало.

— Полежи немного. Я вызову такси.

За весь путь до ее дома они не проронили ни слова. Григорий сидел рядом, опустив голову. Она знала, что он очень плохо переносит езду, когда не сам сидит за рулем. Такси попалось старое, водитель был молчалив, и путь показался Аллочке таким же долгим, как и тот, что она проделала пешком. Возле ее парадной Григорий вышел, подал руку. Она молча неловко поцеловала его куда-то возле уха. Он ничего не сказал.

А через день в институте Аллочка узнала, что Григорий подал на увольнение. Это неожиданно обрадовало (ах, ничего так не страшно женщине, как равнодушие…). Она почувствовала себя прежней, уверенной, гордой, удачливой. Она словно бы поквиталась с Григорием за свой поздний визит, за ту неискреннюю искренность, которая теперь уже стала подлинным переживанием, казалось, на всю жизнь обрекавшим Григория на виновность перед ней, Аллочкой. Теперь ей легко было выразить сожаление, потому что Игорь Владимирович очень огорчился уходом Григория с работы. Правда, профессор не спрашивал о причине и не пытался удержать его, только уговорил перейти испытателем на карбюраторный завод к своему старинному приятелю Аванесову, а не возвращаться, как собирался Григорий, снова в гараж.

Эта забота профессора показалась Аллочке странной и даже чуть подозрительной. Она была уверена, что Игорь Владимирович знает, понимает ее отношение к Григорию (господи, всегда он чувствовал и знал все и никогда не выказывал этого, потому, верно, рядом с ним было легко и спокойно стареть душой, незаметно, будто от летнего дня — к неторопливым сумеркам, после которых белая ночь — не ночь — не день, — уютная безнадрывность отношений, вовсе не сон, но и чуточку не явь… Ну, что это я, ведь грех жаловаться, — дай бог любой), но почему-то — непонятно, почему — вроде даже сочувствует этому. И Аллочка вдруг испугалась, что Игорь Владимирович не так уж влюблен в нее. Она возревновала его к Григорию, хотя и понимала, что это глупо. И, словно уловив ее чувства, Игорь Владимирович завел разговор о Григории.

Вечером они заехали в универмаг, чтобы сделать кое-какие покупки. Аллочка не любила магазинной толчеи, да и неловкость чувствовала в том, что еще и замуж не вышла, а уже — по магазинам. Игорь Владимирович настоял — мягко, но решительно. И вот они ходили, вернее, пробирались по залам универмага, покупали ложки и вилки, скатерти, чашки — Игорь Владимирович за несколько лет, что жил бобылем после развода, почти ничем не обзавелся и теперь с азартом даже покупал разные разности, — видимо, это доставляло ему удовольствие. Постепенно Аллочке тоже передалось его настроение, и она выбирала какие-то цветочные вазы, бокалы, что-то еще (всего не упомнишь, но памятно то хмельное чувство: ах, как здорово безоглядно тратить деньги!), покупала такое, что совсем и не пригодилось в хозяйстве — так и завалялось ненужным хламом. Потом, усталые от возбуждения, радостно опустошенные, нагруженные свертками, они пробирались к выходу, выбирая малолюдные проходы, и каким-то путем зашли в ненужный им отдел спорттоваров. Аллочка шагала, уже не глядя на прилавки и полки. Игорь Владимирович балагурил совсем по-мальчишески и смеялся, потом вдруг устремился к прилавку, положил на него два пакета, чтобы освободить хоть одну руку, и что-то попросил у продавщицы.