— Я что-то тоже такое придумывала себе — тайны, страхи. Ты прав, пожалуй, — сказала Аллочка; снова появилось в ней всегдашнее ощущение внутреннего, душевного уюта, и она была довольна, что разговор ушел подальше от Григория Яковлева. Но не так-то легко было увести Игоря Владимировича от предмета начатого разговора. Он посмотрел на Аллочку и сказал:

— Вот видишь, и у тебя было такое. А ребенок, всю свою сознательную жизнь живущий в общежитии, не имеет никаких своих тайн и фантазий, никакой интимности, что ли. А это существенно. Это придает детской душе глубину, будит ее и заставляет ребенка мыслить. В коллективной жизни почти все мысли и душевные движения общие, там нет того, что философы называют рефлексией. Люди, выросшие в общежитии, душевно пробуждаются гораздо позже, чем домашние дети. Я и сам-то стал задумываться над какими-то внутренними вещами и чувствами, наверное, лет в двадцать — не раньше. Но, понимаешь, что удивительно, — такая душевная дремота помогает учиться. Очень легко усваивал всякие знания… Наверное, потому, что был как чистый лист бумаги. Вот и Гриша. Ты знаешь, это просто поразительно, сколько он переварил технической литературы, и не только по нашему делу, а и в сопредельных областях. Я сначала, когда только познакомился с ним, никак не мог поверить, что он ничего не закончил, — думал, что дурачит меня. — Игорь Владимирович помолчал, испытующе глядя на нее, и спросил: — Ты не находишь, что он здорово изменился за то время, что проработал у нас?

«Вот оно», — внутренне напрягаясь, подумала Аллочка, чувствовала ведь, что неспроста затеял этот разговор Игорь Владимирович (ах, пора бы уж запомнить раз навсегда, что ничего у него никогда не бывает просто так), и понимала, что ее ответу он придает большое значение. Игорь Владимирович все смотрел испытующе, а она раздумывала, подыскивала — что бы такое сказать нейтральное. Но вновь подступило раздражение, память о давешнем визите к Григорию, и, уже не раздумывая, она сказала:

— Ни в чем он, по-моему, не изменился, каким был диким и упрямым, таким и остался. — Ей не удалось сдержать досадливые интонации в голосе. Игорь Владимирович удивленно приподнял бровь.

— Ты и в самом деле так считаешь? — чуть приглушенно спросил он.

— А почему я должна думать по-другому? — Аллочка взяла тарелку и, положив себе гурийской капусты в красном маринаде, резко поставила тарелку на стол.

— Ну, я думал, что ты должна относиться к нему лучше уже хотя бы потому, что нравишься ему, — с тонкой, едва уловимой улыбкой ответил Игорь Владимирович. — Отношение женщины почти всегда зависит от этого.

— Вовсе не обязательно, — улыбнулась Аллочка в ответ. — И потом, не замечала, что он оказывает мне какое-то особое внимание.

— Ну уж, так и не замечала? — Игорь Владимирович налил ей минеральной воды, тоже положил себе капусты. — Ладно, давай есть.

Несколько минут прошло в молчании. Они ели. Аллочке почему-то казалось, что стоит глухая вязкая тишина. На самом же деле этот накуренный, душноватый подвальный зал был наполнен гомоном голосов, звяканьем посуды, скрипом сдвигаемых стульев, — все это слилось в ровный, почти гармонизированный шум, словно тутти оркестра каких-то неведомых глуховатых инструментов. Она несколько раз коротко посмотрела на своего жениха. Игорь Владимирович ел, лицо выражало обычную доброжелательную непроницаемость — красивое удлиненное лицо интеллигентного и нестарого человека (господи, ну какой же он старый!) с темными, глубоко посаженными умными глазами.