— Перед ужином вы сказали, что не можете меня видеть…

— Нет, я не так сказал, я не это имел в виду, — запротестовал Ности со снисходительной улыбкой, с какой обычно очень серьезные люди выслушивают наивных детей.

— Прошу вас, не будем спорить. Знаете, я ведь в Америке выросла, под вольным небом, привыкла говорить открыто. Я знаю, вы объяснили уже, почему вас печалит мое лицо. Как раз об этом и пойдет сейчас речь. Предположение, что вы меня не хотите видеть, я исключаю, теперь вы удовлетворены? Я даже разрешаю вам, если угодно, закрывать глаза, когда вы со мной говорите… Прошу вас, пожалуйста, не перебивайте, я же сказала, что не это предмет нашей беседы. Но вот причина, она возбудила мое любопытство. Вы сказали, что знали или знаете особу, удивительно похожую на меня. Признаюсь, мне это покоя не дает и с той минуты постоянно щекочет фантазию. В конце концов, невозможно оставаться равнодушным к собственному двойнику, как бы это сказать, своему Doppelganger , особенно если ты женщина. Мне так хочется, так хочется узнать, кто она, как ее зовут, где ее родина, какая у нее душа, какова судьба и все, все, что к ней относится. Мне чудится, будто она моя единственная сестра среди всего рода человеческого. О, расскажите мне о ней! Но что случилось, почему вы загрустили?

Фери глубоко вздохнул, наступила минутная тишина; если бы в зале не звучала музыка и около десятка пар не кружилось в вальсе, можно было бы услышать тиканье часов над их головами. И все-таки это была тишина, тишина в шуме, которую замечали лишь они, и только их она угнетала.

— Я скорее досадую, — с видимым неудовольствием, как-то нехотя произнес Ности, меланхолически, нахмурив лоб. — На себя досадую, поверьте. У меня невольно вырвалось то, о чем не принято говорить. В этом нет ни смысла, ни толку. Но раз так получилось и мы уже условились, я удовлетворю ваше любопытство, хотя не думаю, что вы останетесь довольны.

— Почему?

— Потому что ваш Doppelganger не относится к сливкам общества.

Мари Тоот пожала плечами, небрежно откинулась в кресле, складки на платье, недавно столь заботливо уложенные, распались, на юбке цвета фазаньего пера появились волнистые линии.

У Фери зарябило в глазах, он отвернул голову, — уж лучше глядеть на дрожащие язычки пламени в люстре, они менее опасны.

— Я познакомился с ней этой осенью на горе Шомьо, на празднике ремесленников.

Мари все стало ясно, она теперь все знала-, и тем не менее, когда то, что было сначала лишь догадкой, а затем вероятностью, стало неопровержимым фактом, у нее закружилась голова. Она смертельно побледнела, чувствуя вместе с тем, как жарко бьется ее сердце, а горло словно сдавливает костлявая рука.

— Вот как?.. Да? — пробормотала она внезапно охрипшим голосом. — На горе Шомьо? — И как завороженная проговорила: — Ну и что?

— Там была молодая девушка;…

Мари собралась немного с духом и, чтобы» «крыть волнение, перебила с шаловливой улыбкой:

— Я догадывалась, что не молодая серна или медведица.

— Я просто хотел сказать, что это могла быть молодая женщина, но она была девушкой.

— Дочь какого-нибудь сапожника?

— Должно быть. И, видно, из бедных, — сказала, что служит горничной у какой-то дамы или что-то в этом роде.

— Разумеется, большие ноги и красные руки, — поддразнила Мари Тоот с пренебрежительным жестом.

— Эх! — воскликнул Фери резко, но с необычной для него теплотой. — Рядом с ней и принцессе впору спрятаться!

Лихорадочной радостью осветилось лицо девушки, в глазах засияли звездочки, на щеках вдруг распустились алые розы.