— Видали когда-нибудь такую прелесть? Ности улыбнулся, как человек, не знающий, что ответить наивному ребенку.

— Нет, никогда, — сказал он и погрузился в созерцание личика Мари. Ее словно огнем обожгло, она горела, таяла, краснела под его взглядом.

Но настал конец и этому, а затем — и третьему прощанью, у коляски, куда провожал гостя уже один Михай Тоот, чтобы еще раз пожать Ности руку, когда он усядется.

— До свидания, дядюшка Михай!

Исправничья коляска покатилась, и овчарки набросились на нее со свирепым сварливым лаем, а в доме тем временем шел обычный обмен мнениями. Михай Тоот сказал:

— Надо отдать должное, красивый молодой человек. Госпожа Тоот добавила:

— А приятный-то какой, и притом знатный. Мари не высказывалась. Михай Тоот заметил это и спросил:

— А тебе как он понравился, доченька? Она выпятила губки, вскинула брови, чуть повела плечами, потом ответила:

— Мне? А я и не смотрела на него.

Весело и шумно, напевая какую-то песенку, она выбежала, затворилась в своей комнате, закрыла ее на ключ, разложила перед собой газеты, нашла объявление и с наслаждением принялась читать:

«Девушку в платье цвета черешни, с желтой розой в волосах появившуюся на празднике сбора урожая ремесленников Паце на горе Шомьо и назвавшую себя Кларой, просит подать о себя весть в адрес издателей этой газеты ее партнер по танцам на которого она произвела неизгладимое впечатление. Девиз — «Вечная рана».

Бессильно опустив газету на колени, она погрузилась душой в мечты и грезы, пытаясь разгадать то, что скрыто за так называемым мелким газетным объявлением; каким прекрасным оно ей казалось (и как гнусно, как пошло было в действительности — мы-то уже знаем!).

— Любит, любит, — прошептала она, потом вскочила, покружилась по комнате, остановилась у зеркала, разглядывая себя, и сделала два-три церемонных пируэта перед своим отражением.

Весь день она была весела и щебетала, как пташка, что, однако, никому не бросилось в глаза, так как после дня рождения госпожи Палойтаи меланхолия и вялость Мари исчезли. Вернулся не только прежний нрав, но и личико снова расцвело яблоневым цветом.

С поклонниками она больше не была резка, но пряталась от них, не капризничала, когда они приезжали, любезно с ними беседовала, шутила или играла в карты. А они все приезжали. Иногда двор был полон колясок, а конюшня — чужих лошадей. Беда только, что и кучера там вертелись: они много всякой всячины порассказали про своих господ слугам Тоотов, а госпожа Кристина, в свою очередь, выуживала у слуг полезные сведения, из которых весьма тускнел внешний блеск и роскошь красивых колясок, нарядной упряжи и лошадей. Выяснилось, что на четверку серых Пали Витнеди наложен арест, и если он не получит руку Мари до пасхи, все пойдет с молотка.(«Вот и не получит!» — рассердилась госпожа Кристина.) Йожи Денге тоже кавалер легковесный, его пара русских рысаков лишь на то и годна, чтобы поскорее довезти его до последних колонок «Будапештского вестника». Больше всех пускал пыль в глаза Дёрдь Палашти, каждый раз приезжавший на других лошадях, постоянно их менявший. Смазливый, избалованный юнец в безудержном высокомерии любил повторять: «Один бог на свете и один Палашти, только бог в трех лицах». Он имел в виду, что бог со времени рождения Христа, так сказать, расчленен, Палашти же неделим. Он твердо рассчитывал на руку Мари, был уверен, что все зависит от одного его слова, но с этим решающим словом не спешил, довольствуясь пока флиртом, занятием столь прекрасным, что его стоило растянуть, ибо остальное — простая формальность.

Перед простодушными Тоотами знатность выставлялась как рыночный товар, идущий по баснословной цене.