— Ох, и озорница вы, тетушка… Но так мы далеко не уедем. Это не план, а только пожелание.

— Большие дома из маленьких кирпичей строят. Правильно, строят, но когда есть фундамент. А здесь дело

конченое. Малые и большие лисы, так или иначе в нем замешанные, согласились, что тут ничего не попишешь. Из множества лис пользу извлекла для себя лишь одна, та, которой удалось спастись в рекеттешском лесу. Да и какая польза — все равно ведь ружье не было заряжено!

Однако госпожа Хомлоди не успокоилась, и хотя все утихло и родичи, казалось, вернулись к очередным делам, проницательный наблюдатель мог заметить некоторую особенность; татарская княгиня не прекратила общения с Тоотами, наоборот, дружба с ними становилась все более теплой. Почти каждую неделю она бывала у них, а они ездили в Воглань. Можно бы также заметить, особенно через некоторое время, что Вильма, госпожа Хомлоди и Фери скрывают какую-то тайну, — иногда они понимающе переглядывались и подолгу совещались. Но кого это теперь интересовало! Хотя строить планы, пусть себе развлекаются. Все козни тети Мали — просто невинные забавы. Но не все ли равно? Ведь и паук не на продажу полотно свое ткет, а для собственного удовольствия и пусть хоть десять его паутин снимут, ему за одиннадцатую приняться не лень.

Однако в планах тетушки Мали было, надо полагать, здоровое зерно, на это указывало то, что Фери Ности чрезвычайна быстро оправился от своего душевного недуга. Он не только взял себя в руки, но даже начал надеяться. (Это уж явно жизненный эликсир госпожи Хомлоди.) В один прекрасный день он заявил что ему наскучило у Вильмы, поедет-ка он в Пешт, поищет покупателя на яхту. Словом, ему уже были нужны деньги. Следовательно, он выздоровел. Что ж, пусть едет.

Фери оставил в Бонтоваре письмо для Коперецкого, в котором просил перевести его в другой уезд, что и было сделано; как только Коперецкий вернулся домой из Карлсбада, он перевел Ностп в северную часть комитата, а тамошнего исправника сделал председателем опекунского совета; губернатор нашел, что шурин проявил такт, не мог же он после всего случившегося бывать в Рекеттеше, а на самом деле Фери просто спасался от назойливости кредиторов; обязанности же вогланьского исправника временно были возложены на Корнеля Малинку.

Все это выглядело так, словно происходило само по себе, согласно законам тяготения, действующим в мире, но на самом деле все было искусно налажено, клавиши и колесики незаметным образом приведены в движение ради вполне определенной цели. Семья губернатора провела сентябрь и октябрь в Крапеце, младший Коперецкий учился уже ходить в заброшенном парке, Тооты отправились на сбор винограда на гору Шомьо и вернулись домой лишь в начале ноября; Фери обосновался в новом уезде и связь с госпожой Хомлоди и Вильмой поддерживал только с помощью писем, — но именно из них становилось ясно: большая часть того, что происходит, дело их рук.

Третьего ноября в приводецкой угольной шахте произошел обвал, тридцать пять рабочих погибло. Узнав о несчастье (nota bene: я не утверждаю, что шахту тоже госпожа Хомлоди завалила), вернулась домой семья губернатора; госпожа Хомлоди пригласила на обед редактора Клементи и замыслила с ним устроить нечто грандиозное в пользу семей несчастных шахтеров. К ним присоединилась и прибывшая домой губернаторша, было решено дать большой бал с роскошными живыми картинами.

Существует легенда о трансильванском повелителе, добром Михае Апафи, который на час передал свою власть жене, Анне Борнемисса. О том, что она натворила за чае, хроника умалчивает. Таким образом, нам это неизвестно. Пожалуй, Анна и сама того не знала. Вероятно, она намеревалась поступить как-то иначе, нежели владыки, носящие штаны. Но сделала то же самое, что они: ввела налоги. Причем куда больше, чем до нее.

Ее часовое владычество увековечил на полотне хороший живописец. Прекрасную картину эту полюбили в венгерских домах, и теперь, хотя владетельная дама вот уже двести лет тлеет в могиле, все так же жестоко облагают налогами не только Трансильванию, но и соседнюю с ней Большую Венгрию (которая не принадлежала Анне Борнемисса даже того единственного часа), ибо повсюду вошло в моду изображать в живых картинах часовое владычество супруги трансильванского повелителя, и публика валом валит на tableax vivants  и деньги платит, пока забава эта не будет вытеснена иной модой.