Фери вздрогнул и больше не произнес ни слова. Голова его упала на грудь, несколько минут он раздумывал, не выпрыгнуть ли ему из коляски и отправиться куда глаза глядят, чтобы даже имя его было здесь позабыто.

Шалая ночная птица летела на свет каретного фонаря, но стремительная четверка лошадей уносила фонарь все дальше, и потерявший направление филин, натолкнулся на голову Фери, коснулся распростертыми крылами его шляпы и призрачно заклекотал: кувик, кувик!

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА Скандал

В два часа пополуночи доктора Пазмара, шившего против «Святого Себастьяна», потревожил стуком Бубеник, пусть, мол, доктор поскорее выйдет, на улице его ожидают барышня Мари и его высокоблагородие господин Ференц Ности, и пусть доктор вынесет ключ от комнаты господина Тоота, барышня там спать будет (через рекеттешский мост нельзя' на тот берег перебраться), и еще пускай свою шубу да бурки захватит, потому что придется в Воглань ехать, ее превосходительство госпожа Хомлоди занемогла.

Пока доктор натягивал на себя одежду, события и их причины постепенно прояснялись для него, и, уже полностью информированный, он прошаркал к карете в своих бурках.

— Заходите, заходите, барышня. Ничего, ничего, вы в хорошее место попали. Вы здесь у себя дома. Но где ж это видано! Чтоб ему пусто было, комитату проклятому! Неужто днем мост починить не могли? Сейчас я поддам жару. Не комитату, конечно, хотя и ему бы не помешало, а в комнату. Вы совсем измучены, не правда ли? Как же, как же! Этот Апафи всегда пьяницей был, и теперь от него одни неприятности. Ах, вот как?

Значит, генеральная репетиция живых картин была? Чтоб им пусто было, этим живым картинам! А что с госпожой Хомлоди? Судороги? Так ей и надо, живая, ровно ртуть, носится вечно, бегает, ну и простужается. Тут ступеньки, барышня. Пожалуйста, обопритесь на меня. Стой, вот мы и на месте. Господину исправнику оно знакомо. И он тут не раз ночевал.

Доктор отпер дверь и зажег свечу. Комната выглядела приветливой. На вешалке висели пиджаки старого Тоота. На письменном столе разложены были сочинения Иошики, Кеменя, Йокаи, там же лежал и домашний колпак, который три года назад Мари связала отцу на рождество, и вышивка на вешалке для полотенец у умывальника тоже ее работы; да, она и в самом деле здесь дома. В левом углу предлагала свои услуги белоснежная постель, у двери стояла приземистая железная печка, и даже спички были приготовлены.

— Нагнитесь, Бубеник, разожгите.

Огонь сразу охватил сухое дерево, оно начало потрескивать, искриться, потом жаловаться и ворчать. Языки пламени сначала — с шипеньем лизали дрова, растягиваясь, будто синие червяки, наконец, постепенно продвигаясь, осилили поленья и с треском, торжествующе гудя, забушевали в печке. Доктор тем временем поджег спирт под самоваром, согрел для Мари чай; комната повеселела, а Мари немного пришла в себя и даже заулыбалась. А когда Ности стал поторапливать доктора, говоря, что им пора, что tante Мали ждет не дождется их в Воглани, Мари сама начала подталкивать Пазмара к двери, уговаривая поскорее ехать, ведь она-то чувствует себя совсем хорошо.

Доктор вынул ключ с наружной стороны, вставил его в замок изнутри, предупредив, что поворачивать надо дважды.

— А коли вам что-нибудь понадобится, вот шнур от звонка, дерните его, и сестры милосердия, которые сидят внизу с больными, сразу к вам поднимутся. Я сейчас специально их предупрежу.

— Большое спасибо, но я ни в чем не нуждаюсь, кроме покоя.

— Так отдыхайте, милая барышня. Утром я сам отвезу вас к вашей матушке. Когда они уходили, Мари протянула руку и Ности.

— Вы не сердитесь на меня? — спросила она и тотчас же отвернулась.

— Что вы, — просто ответил Фери, и они ушли.