— Наклонитесь-ка и дыхните на меня.

Из осторожности, чтобы она не заметила при свете фонаря его белых зубов, Ности наклонился так близко, что, дыхнув, коснулся ее губ, это можно было счесть и за поцелуй, только что не чмокнул.

— Гляди-ко ты, старый пес! — воскликнула женщина, быстро отдернув голову. — Ишь чего захотел! Но, не почуяв запаха вина или палинки, она распахнула перед ним дверь:

— Входите и отдохните, добрый старец. Утром вас осмотрит господин доктор.

И через коридор повела его в палату. Дорога была Фери знакома, он попросил женщину отвести ему койку подальше, — он, мол, не сможет отдохнуть, если поблизости будут стонать больные, — и прямо подошел к кровати, стоявшей возле винтовой лестницы в углублении типа алькова.

Женщина позволила ему тут расположиться и, когда новый пациент заявил, что ему ничего не надобно, зашаркала с фонарем в переднюю часть палаты, где просидела всю ночь у изголовья тяжелобольного. По дороге она оглядела все занятые постели, укрыла спавших, затем опустилась в кресло, поставила фонарь на пол рядом с собой, чтобы свет не мешал тем кто спит, напоила из ложки лекарством приподнявшуюся на локте белую фигуру, из другой бутылки сама чего-то отхлебнула (вряд ли это было лекарство) и постепенно задремала; голова в белом чепце лишь чуть пошевеливалась, словно свисала с шеи на веревочке, и игривый ветерок покачивал ее из стороны в сторону. Ности только и ждал этой тишины, которую нарушали лишь вздохи, посапывания да стоны, он быстро сорвал с себя фальшивые волосы и бороду, сунул их в сумку, снял ботинки и, держа их под мышкой, неслышно проскользнул на цыпочках по винтовой лестнице вверх, поискал в кармане ключ, который когда-то дал ему в пользование Михай Тоот, очень осторожно повернул его в замке, находившемся в потолке, медленно-медленно, чтобы не зашуметь, поднял откидную дверцу, шагнул п — очутился в комнате Мари.

Фери и сам был потрясен, как святотатец, вступивший в церковь, чтобы ограбить ее. Он сделал шаг вперед и испугался шороха своих шагов. Ему казалось, что ноги у него цепенеют, деревенеют. Казалось, будто возле кровати, откуда доносится тихое, ровное дыхание, шелестят духи с невидимыми палашами. Здесь все оставалось в таком же положении, как в ту минуту, когда сон смежил глаза Мари, ее прекрасные грустные очи. В подсвечнике, шипя, догорал огарок свечи, сверчок все еще наигрывал на скрипочке, но веселая, игривая танцовщица — ночная бабочка уже была мертва; она попала в пламя и сгорела. Маленькие башмачки валялись возле постели. Небрежно были брошены на стул юбка цвета резеды и сизая блузка, сохранявшая там, где еще не смялась, в плечах и на груди, формы живого тела. Ности едва осмелился взглянуть туда, где, погрузившись в белые подушки, отдыхала головка Мари с заплетенными в венок волосами цвета колосьев. Вокруг ее губ играли амурчики. Нежные линии шеи трепетали при каждом вздохе, и казалось, вместе с ними движется маленький образок, висевший словно колокольчик у овечки, на узкой черной бархатной ленточке. Сердце Ности громко стучало. В глубокой тишине он слышал его биение, и оно казалось оскорбительным, словно, кроме него, в комнате присутствовал кто-то еще.

В душе этого легкомысленного молодого человека теснились и боролись друг с другом различные чувства, порождая неопределенные перспективы: здесь был и цинизм человека, попавшего в затруднительное положение, и хаотическая мешанина moral insanity , что лежала в основе его существа, и привычные дворянину рыцарские замашки, и нежность влюбленного, и жажда наслаждения, всесильная у распутника. Было мгновенье, когда над всем господствовало раскаяние, в голове мелькнуло — а не лучше ли тихонько проскользнуть обратно, — но один взгляд, брошенный на изящные башмачки и разрумянившееся во сне милое личико, и снова дьявол подтолкнул его: неужто оставить все это другому, когда оно уже почти принадлежит ему? Нет, нет! Пусть мир расколется, пусть обрушатся на него проклятья, но он не отступит.