Впрочем, кроме книг, Мишку Тоота притягивал к себе еще один магнит: Национальный театр. Ни за что не пропустил бы он ни одного спектакля, а уж тем более, когда ставились исторические драмы. Но вот в один прекрасный день и от этого отказался он ради своего доброго друга. Звали его друга Дюри Велкович, оба они были из одного города — из Надьсеченя. Родители их жили по соседству и дружили. Скорняжная мастерская господина Велковича помещалась в одном доме с булочной Мате Тоота. Они, как говорится, жили одной семьей, старики любили друг друга так же, как и сыновья, и мечтали дать детям образование. Господин Тоот хотел, чтобы его Мишка стал стряпчим, но мать возражала;

— Ни за что! Не отдам я сына учиться такому делу, где все только врать приходится. Она хотела, чтобы сын стал священником, но луг уж отец заупрямился.

— Иди ты, глупая, ведь священнику еще больше врать приходится. И его ложь хуже, чем стряпчего, потому что ей положено верить.

И оба из деликатности отказались от своей излюбленной мечты. Когда же дошло до дела и обоих мальчиков-однолеток надо было везти уже в Лошонцкую высшую школу, супруги Тооты решили: пускай кум Велкович скажет, кем Мишке стать. Велкович согласился дать добрый совет.

— Наш мальчик будет доктором, так пускай и ваш Мишка учится на доктора.

Обосновал он это тем, что они (Велковичи) уже старики, судиться им не с кем, стряпчий им не нужен, зато они часто болеют, а стало быть, нужен доктор. Но один доктор это один доктор, а вот если бы и Мишка стал доктором и кто-нибудь заболел бы в их семьях, то можно было б и консилиум созвать. А до чего было бы знатно и прекрасно, если б по городу разошелся слух, что у господина Велковича или у господина Тоота состоялся врачебный консилиум! Но пекаря он и этим не убедил.

— Что? — крикнул Тоот, покосившись на жену. — Ведь доктору-то, приходится врать больше всех! И еще похуже, чем священнику, петому что про его вранье и не догадаешься.

С этим уже и старушка согласилась. Потом они еще долго судили-рядили и избрали, наконец, профессию инженера, единственную, в которой никак уж не соврешь.

Осенью» будущие инженер и доктор попали в Лошонц, на полный пансион к честному резчику трубок, немцу Адальберту Штрому. У мастера Штрома был сын, тоже школяр, Адальберт-младший; ребята подружились с ним. Между ними установились искренние, трогательные отношения.

Последовали легкие, беспечные годы: они играли в пуговицы, в мяч, в жучка и немножко учились. Отличным студентом был только Мишка. Профессора говорили, что «голова у него варит» и он далеко пойдет в жизни, если, почему-либо не сорвется по дороге. У него был острый ум, упрямый характер и способность к трезвым суждениям.

Но он и вправду сорвался первым. По стране прокатилась небольшая холера и нежданно унесла его отца с матерью. После них не осталось ничего, кроме добрых воспоминаний у знакомых и близких. Но из этого не заплатишь старику Штрому за пропитание. Мишка это отлично понимал и, вернувшись после похорон в Лошонц, вошел в мастерскую старика Штрома, полный решимости устроиться в жизни соответственно своему новому положению.

— Господин Штром, — хотя до сих пор он звал его дядюшкой, — родители мои скончались, и после них ничего не осталось.

— Слышал, сынок, — сочувственно промолвил старый мастер.

— А из этого, господин Штром, следует, что я не смогу больше платить за питание.