— А чем согрешили часы в твоем кармане? Мастеровой кинул жесткий, строгий взгляд на своего друга,

но тот выдержал его и даже бровью не повел. Казалось, он понятия не имеет о том, как гадко ведет себя. «Большой ребенок, — подумал Мишка, — капризный, но невинный».

— А что ты задумал с этими часами, дружок?

— Отдай их в залог.

— Это невозможно! — раздраженно воскликнул Мишка. — Отец купил мне их в подарок, когда повез в Лошонц, ты же помнишь, это единственное, что осталось мне от него на память. Стоят они немного, это недорогие часы, но я не могу расстаться с ними.

— Брось, ты же каждый день расстаешься, когда вечером выкладываешь на стол и спишь без них.

— Но они хоть тиканьем входят в мои сны.

— Ты можешь их выкупить завтра.

— Нет, нет, этого ты не проси!

— Михайка, заложи, если любишь меня.

И он до тех пор ластился, умолял, пока Мишка не сдался. Они отнесли часы в ломбард и наняли коляску, которая помчала их в Зуглигет. В «Прекрасной пастушке» Дюри вдруг страшно захотелось пить.

— Михайка, дружочек, знаешь, что я тебе скажу? Ну, почему бы нам не погулять на славу? Давай выпьем бутылку французского шампанского.

— Боюсь, друг мой, что ты чувствуешь свою погибель, — сказал Мишка Тоот. — Что станется с тобой, коли у тебя будут такие привычки? Мне плакать хочется, а не шампанское пить.

—. Только один-единственный раз сделай мне такое одолжение. Больше никогда не попрошу.

— Честное слово?

— Да. Я хочу только, чтобы ты доказал свое хорошее отношение ко мне.

— Как же ты можешь сомневаться в этом?

— Тогда закажи шампанское.

— С удовольствием закажу, мне денег не жаль, а стыдно своей слабости — ведь я попустительствую тому, что тебе не полезно, а безусловно вредно.

Denique, они заказали шампанское, пробка хлопнула на весь ресторан, Дюри крикнул «ура», потом они взяли в руки пенящиеся бокалы и, чокнувшись, стали пить. Постепенно мозг их окутало розовым туманом, и вместо дивной панорамы раскинувшегося внизу Пешта они увидели вдруг Сечень и желтенький домик, в котором жили когда-то, расшитые цветами луга, ноля, где им было знакомо каждое птичье гнездо; воображение их летело, мчалось, выкапывая из памяти множество мелких шалостей и еще всякую всячину. Как прекрасен был мир тогда! Но всему когда-нибудь приходит конец. Они выпили последний глоток.

— Каждый час срывай цветы жизни, — но увы, все наши часы свелись к твоим часам, — сострил Дюри, — а с них цветок мы уже сорвали. Пойдем домой!

Веселые, в радужном настроении, понеслись они обратно в город, небрежно откинувшись на мягкие подушки экипажа, словно подвыпившие молодые повесы, словно знатные денди.

На улице Ваци, как раз перед великолепной лавкой знаменитого ювелира Клемницера, Дюри ткнул тростью в спину извозчика.

— Эй, остановись! Слезай, мой верный друг… У меня осталась еще одна прихоть. Давай-ка я вытряхну и ее, а потом начнем серьезную жизнь. И Дюри, подбежав к лавке Клемницера, взялся за ручку двери.

— Дюри, перестань! Зачем нам туда?

— Ничего, следуй за мной!

— Не сошел же я с ума. Тебе там нечего делать!

— А ты войди, потом увидишь.

— Выкинешь какую-нибудь детскую глупость.

— Даю тебе слово, что никаких глупостей я выкидывать не намерен. Пойдем, прошу тебя. Ты не должен оставлять меня.

И Мишка вошел вслед за ним. Шампанское ему тоже придало храбрости, но все же он остался в тени, не без страха ожидая, что собирается натворить Дюри.