— Ну, ладно, хватит дурить, опомнись да поскорее впусти меня, — все еще смеясь, поторапливал его Велкович.

— Нет, нет!

— Старина, милый ты мой, я все объясню тебе, только впусти!

— Благодарю, но я не так доверчив. Столько денег, сколько я увидел у тебя, честным путем не заработаешь. Это я знаю. А все прочее меня не интересует. Духи волшебной лампы Аладдина могут проникнуть повсюду, только не в мою голову. Прошу тебя, удались, коли ты уж сбился с пути истинного. Довольствуйся тем, что твое пребывание здесь и без того запачкало меня, не перед самим собой, правда, но в глазах других.

— Я понимаю тебя, — ответил Дюри, — и даже восхищаюсь тем, как ты поступаешь. Я скверно пошутил, вот и расхлебываю теперь. Punctum . Но говорю же тебе, что я невинен, как новорожденный младенец!

— Не верю.

— Так выслушай хотя бы!

— Не буду слушать.

— Даже убийцу не осуждают без допроса.

— А я осуждаю тебя! — торжественно крикнул Мишка. — Отойди от меня, сатана!

— Раз ты уж не впускаешь меня, так исполни хотя бы мою последнюю просьбу, — взмолился Дюри, — отвори окно, чтоб я просунул тебе одну бумагу.

— Зачем мне твоя бумага?

— Прочтешь, а коли не понравится, вернешь ее мне.

— Мне противно даже в руки взять ее.

— Если ты и тогда прогонишь, я без слов уйду навеки, но если…

— Что ты хочешь сказать этим «но если…»?

— Но если не захочешь читать, то, клянусь, сяду у тебя на пороге и не уйду отсюда живой, пока ты не выйдешь и не выслушаешь меня.

— Ладно. Кончим… Подойди с улицы, я отворю окно, всунь свою бумагу, ибо видеть тебя я не хочу. Я прочту ее, положу обратно, и ты сможешь ее взять.

Так и сделали. Дюри вышел на улицу и, разыскав из пачки бумаг, что лежала у него в кармане, один лист, поднялся на цыпочки и просунул его в щель зеленой ставни. Мишка Тоот услышал шорох бумаги, но все-таки не сразу подошел к окну, только чуть погодя протянул руку. Потом начал внимательна читать документ, составленный на немецком языке.

Но вот на его бледном лице появился румянец, и сердце громко забилось от радости. Вдруг он хлопнул бумагу об стол и, как был, без пиджака, жилета и шапки, выскочил на улицу к Дюри, бросился ему на шею, обнял его, потискал, расцеловал в обе щеки, потом схватил в охапку и, как тот ни протестовал, словно ребенка, понес в комнату.

— Ой, только не задуши! Все кости мне переломаешь. Пусти, прошу тебя! Я ведь только в коляске прокатиться хотел, а про такое средство передвижения не думал, не гадал. Но. Мишка нес его, словно пушинку, и все подыскивал слова извинений.

— Не сердись, — прошептал он, растроганный, — что я тебя оскорбил.

— Кошку ты оскорбил, а не меня. Буду я обращать внимание на твои оскорбления!

— А теперь садись и рассказывай обо всем по порядку.

— Теперь я и слова не скажу, пока ты не набьешь мне трубку.

— И не набью, и не подумаю, хоть бы ты навеки замолк. Я набивал трубку бедняку-приятелю, а набобу прислуживать не стану.

— Ладно, тогда я сам набью, хотя она и не будет куриться, как надо.

Они закурили, усевшись друг против друга за стол, уставленный моделями трубок. И Дюри Велкович рассказал другу о своей удаче.

— Удрал я от своего графа в Ишле, в первые дни июня, и прямиком направился в Вену, чтобы оттуда поплыть в Пешт. Было у меня всего двадцать форинтов.