|
В углу стояли покрытые плесенью коробки приходского архива, а за открытой дверью в другом конце виднелись викторианский унитаз и умывальник (без горячего крана). Ребенок раскрыл глаза. — Тут прохладно, — сказал Сайлес, — и еда лучше сохранится. Он достал из коробки банан. — А это что еще за диковина? — Миссис Оуэнс с подозрением воззрилась на непонятный предмет. — Это банан. Тропический фрукт. Насколько я понимаю, кожура снимается… вот таким образом. Ребенок — Никто — заерзал на руках у миссис Оуэнс, и та опустила его на каменные плиты. Мальчик тут же затопал к Сайлесу и крепко вцепился в его брючину. Сайлес отдал мальчику банан. Миссис Оуэнс пристально смотрела, как Никто ест. — Ба-нан… — с сомнением проговорила она. — В первый раз слышу. В первый раз… Какие они на вкус? — Не имею ни малейшего понятия, — ответил Сайлес: то, что он употреблял в пищу, были не бананы. — Тут мальчик может спать. — Ни в коем случае! У нас с Оуэнсом чудесная гробница возле нарциссовой клумбы! Там места предостаточно. К тому же, — добавила она, чтобы не показаться невежливой, — я бы не хотела, чтобы он вам мешал. — Он не помешает. Мальчик разделался с бананом, весь перемазавшись, — и с улыбкой посмотрел на взрослых. — Ан-ан! — весело сказал он. — Какой умничка! — восхитилась миссис Оуэнс. — А вымазался-то как! Ну-ка, постой, не крутись, червячок… — Она выбрала кусочки банана из его волос. — Как думаете, что они решат? — Не знаю. — Я не могу от него отказаться. Я дала слово его матери. — Кем я только ни был в свое время, — заметил Сайлес, — а вот родителем не довелось. И наверстывать упущенное не собираюсь. С другой стороны, я могу покинуть это кладбище… — А я — нет. Мои кости здесь. И Оуэнса тоже. Мне отсюда не уйти. — Приятно, наверное, иметь свое место. Свой дом. — В голосе Сайлеса не слышалось ни малейшего сожаления: он был сух и непреклонен. Миссис Оуэнс не стала спорить. — Как думаете, нам долго придется ждать? — Не очень, — сказал Сайлес. И оказался неправ. Прения в амфитеатре продолжались. Немало значило, что в эту историю впутались респектабельные Оуэнсы, а не какие-нибудь легкомысленные новички. Имело вес и то, что Сайлес вызвался на роль опекуна: обитатели кладбища относились к Сайлесу с опасливым уважением: ведь он существовал на рубеже между их теперешним миром и тем, который они покинули. И все же, все же… Это кладбище нельзя было назвать оплотом демократии, тем не менее перед смертью все равны. У каждого из покойников было право голоса и собственное мнение о том, принимать ли в свои руки живого ребенка. И все непременно хотели высказаться. Стояла поздняя осень, и рассвет не спешил. Небо было еще темным, когда у подножия холма загудели машины: живые ехали на работу. А кладбищенские жители всё обсуждали неожиданное появление ребенка и что теперь с ним сделать. Триста голосов. Три сотни мнений… Неемия Трот, поэт из заброшенной северо-западной части кладбища, начал выражаться стихами. Какова была его позиция, никто из слушателей так и не уяснил. И вдруг в истории кладбища случилось то, что заставило смолкнуть самые красноречивые речи. На холм взошел огромный белый конь (опытные лошадники называют эту масть серой). Топот копыт послышался еще до того, как коня увидели, — равно как и треск, с которым животное продиралось сквозь кусты, колючки, плющ и утесник на склоне холма. Размером конь был с тяжеловоза шайрской породы, в холке добрых девятнадцать ладоней, и мог бы нести на себе рыцаря в полном вооружении. |
