Бальк шел рядом с вестфальцем. По другую сторону, соблюдая дистанцию десять шагов, осторожно крался среди деревьев силезец Франц. Карабин системы Маузера K98k был значительно легче МГ-42. Но, будь у него сейчас в руках его надежный Schpandeu, он чувствовал бы себя куда увереннее. «Гориллы» очень коварны, могут выстрелить из-за любого дерева, из любого оврага, и исчезнут, как будто их здесь и не было. Вот такое «наступление».

Их отправили на прочесывание леса. Собачья работа. Лучше услышать команду взводного фельдфебеля: «На выход!», а потом бежать вперед под русскими пулями, чем выполнять здесь, в тылу, роль ищейки в операции с неясными целями.

Бальк вдруг вспомнил Анну, ее нежные руки. Нет, она уступила ему не потому, что он солдат армии, оккупировавшей ее родину. В глазах девушки Бальк видел то, что всегда мечтал увидеть — любовь большую, чем материнская. Пока идет война, он вряд ли снова попадет в тот город. Надо ждать конца. В том, что победит Германия, что фюрер приведет немецкий народ к победе, Бальк не сомневался. Хотя настроение матери, некоторые реплики старика Гальса и откровения хозяина соседней фермы Келлера, больше года воевавшего в 17-й армии на юге, в Крыму и в предгорьях Кавказа, его настораживали. Келлер едва не потерял под Севастополем ногу. Теперь сильно хромал. Ругал генералов и «коричневых» за то, что они втянули Гитлера в войну с русскими. «Иваны нам не по зубам! А все наши союзники — дерьмо! Итальяшки, румыны. Одни разве что венгры будут верны до конца. Остальные разбегутся, как только запахнет жареным. Чтобы воевать с англичанами и американцами, в союзники надо было брать русских! Только они могли стать настоящими союзниками! Вот тогда бы мы задали трепку и англичанам, и америкашкам! Но после того, что мы там натворили…» Келлер воевал вместе с Норбертом Тепельманом. Норберт был в отпуске полгода назад. Заезжал на денек и в Баденвейлер. Теперь о нем ничего не слыхать. Писем давно не присылал. В Крыму, по слухам, тоже русские перешли в наступление и давили по всем направлениям.

Гальс, старина Гальс, побывавший в русском плену во время Первой мировой, говорил не так резко и категорично, но все же примерно то же самое. Фермой он управлял превосходно. Конечно, не без помощи русских. Девушки успевали делать все: кормили коров и свиней, чистили скотные помещения и загоны, убирались по дому. Мать привязалась к одной из них, которую Бальк увидел в первый же день. Русскую звали Александрой. Девушка неплохо говорила по-немецки. Когда в ее руки попадались газеты, она старалась прочитать их, прежде чем сунуть в печь. Однажды он дал ей почитать книгу — Гете, берлинское издание начала века. Через несколько дней она вернула ее. И между ними состоялся разговор, из которого Бальк вынес, что Александра не просто осилила смысл прочитанного. Некоторые строки она запомнила наизусть. И сравнила Гете со своим соотечественником, с Пушкиным. Прочитала по памяти одно из стихотворений Пушкина. По-русски оно звучало прекрасно. Кое-какие фразы и слова она ему растолковала. Смысл их восхитил Балька. Ничего подобного в германской поэзии он никогда не встречал. Он и раньше знал, что у русских величайшая в мире культура. Музыка, литература. Чайковский, Рахманинов, Лев Толстой, Достоевский… И об этой культуре напомнила ему тихая девочка-подросток из России.

Солдаты вышли к просеке, по которой тянулась хорошо наезженная проселочная дорога. По всей вероятности, где-то неподалеку находилась деревня. Пошли вдоль дороги и вскоре догнали повозку. В телеге с разболтанными колесами, которые выписывали по сырому песку замысловатые вензеля, сидели двое: старик лет семидесяти и мужчина лет двадцати пяти. Увидев солдат, они испугались. Мужчина бросился в лес, но вскоре был остановлен несколькими выстрелами поверх головы. Когда его привели, Бальк заметил, что он был не в себе. Но не потому, что напуган встречей с германскими солдатами и стрельбой.