Успокоившись таким авторитетом, обращаемся к делу и рекомендуем читателям юное дарование, которое может, как говорит г. Григорьев о г. Случевском, или распасться прахом, или оказаться силою, новой, великою силою[91 - Так оценил Случевского А. А. Григорьев в статье «Беседы с Иваном Ивановичем о современной нашей словесности…» (Сын отечества, 1860, № 6, 7 февраля, с. 167).]. Собственно говоря, мы не знаем, как думать о юном поэте и помещать ли его в «Современнике» или в «Свистке»; но решаемся на первый раз лучше в «Свистке»: а то в «Современнике»-то большею частию как-то несчастливы бывают – через два-три месяца уже не могут концы с концами свести… В «Свистке» не то: посмотрите, как твердо г. Лилиеншвагер стоит на своем пути!.. А юное дарование г. Капелькина будет поразнообразнее таланта Лилиеншвагера. Да вот, прочитайте и судите.

Мы и письмо поэта печатаем, не скрывая его юношеской наивности: гласность, так уж гласность, полная, безусловная.

* * *

Милостивые государи!

Мне 20 лет. Я с юных годов одержим невыносимою любовью к поэзии. 12-ти лет я уже писал весьма хорошие стихи. Вообще я развился весьма рано. Вот первое стихотворение, которое я счел достойным печати: я написал его, будучи 12-ти лет.

Первая любовь[92 - В форме перепева стихотворения А. А. Фета «Шепот. Робкое дыханье…» (1850) Добролюбов пародирует эротические мотивы, характерные для некоторых поэтов 50-х гг.; ср. его рецензию на «Стихотворения Л. Мея» (наст. изд., т. 1).]

         Вечер. В комнатке уютной

         Кроткий полусвет.

         И она, мой гость минутный…

         Ласки и привет;

         Абрис миленькой головки,

         Страстных взоров блеск,

         Распускаемой шнуровки

         Судорожный треск…

         Жар и холод нетерпенья…

         Сброшенный покров…

         Звук от быстрого паденья

         На пол башмачков…

         Сладострастные объятья,

         Поцалуй немой —

         И стоящий над кроватью

         Месяц золотой…

    1853

Это стихотворение попалось отцу моему, и он, признаюсь вам, чуть меня за него не высек. Напрасно уверял я его, что ничего подобного не видывал и не чувствовал, что это все есть подражание разным поэтам (я никогда не подражал ни одному): отец не хотел верить – так велика была сила таланта и живость изображения предмета!..

Но как ни уверен я был в своем даровании, а перспектива быть высеченным вовсе мне не нравилась, и я немедленно переменил род своей поэзии. В то время наше отечество боролось с англо-французами; газеты были наполнены восторженными возгласами об огромности России и о высоком чувстве любви к отечеству.