|
И даже не знаю – какой он? Вы вот тут все дрыхли, а я закрою глаза – и чудится: море, солнце, пристани, чайки, бабы с корзинами, а в корзинах тех – рыба, так и бьется, еще живая… Все это – как Севастополь! Расскажи, инженер, хоть ты, как там. Похоже?
Небольсин ответил ему: – Совсем не похоже. Там очень плохо. Вагоны, бараки, рельсы, проводка, банки ржавые в снегу, все загажено и разворовано. Там все надо строить зарово. Города еще нет, совсем нет! – Утешил… А что же там есть? – Фундамент. – Шутишь? – Нет. Правду говорю. Отличный фундамент под город. Гигантская гранитная подушка под мхом. Мох сорви, и можно ставить город… Широкий, удобный, красивый. Овчинка будет стоить любой выделки: это же такое окно в мир! Сюда, к сим диким берегам, все гости мира будут к нам… Вот увидишь, Спиридонов! Иван Дмитриевич рассмеялся – невесело: – Да уж побывали… гости. Не хватит ли? – Я говорю о гостях других. Гость – такое хорошее слово. Гость приходил с товаром еще на Древнюю Русь, у стен новгородского детинца были разложены дары всего мира. Я об этих гостях говорю! – Выше башки не прыгнешь… Мы – в блокаде… – А как может существовать мир (весь мир), не торгуя с нами? Они не выдержат сами. Они придут, прорывая блокаду. Придут и разложат свои товары. Мы разложим свои. Так будет, и тогда Мурманск никто не посмеет назвать «дырой»… – Хорошо говоришь, Константиныч… Ах, как здорово! Небольсин даже обиделся, будто ему не поверили. – Ты это как сейчас… с насмешкой? – Да что ты? Какая тут насмешка! Я себя слушаю – как мед пью. Бараки, вагоны, грязь, проволока… Романтик ты, видать, вроде меня, грешного. Я тоже люблю помечтать когда… Небольсин стрельнул у него табачку. – Мои глаза, – сказал, отплевывая махорку, попавшую в рот, – так устали видеть разрушение, что руки давно тянутся к созиданию. Во мне все-таки душа инженера. Уже по самой сути своей профессии я имею право впадать в романтику… Просыпались, звякая кружками, бойцы, тащили с хвоста эшелона фыркающие чайники. Спиридонов тронул Небольсина за плечо: – Ну, ладно, путейский. Пройдусь… – Стой… – прошептал Небольсин, не отрываясь от окна. Взметнулась его рука, пальцы стиснули рычаг, и Небольсин рванул на себя стоп-кран. На полном разгоне затихала скорость. – Константиныч, куда?.. – крикнул Спиридонов. Взвилась шинель – инженер спрыгнул под насыпь, рухнул в сугроб; из окон вагонов пялились бойцы, дивясь остановке среди тундры. Летела вдаль пыль облаков, жестко торчали черные, словно обгорелые, сучья кочкарника. Тоска… ветер… безлюдье… Закрыв ладонями лицо, Небольсин заплакал, и это видели все. Спиридонов тоже спрыгнул под насыпь: он сразу все понял. Ему не хотелось сейчас смотреть на то, что разрыл Небольсин среди сугробов. Но взгляд упал искоса, невольный, – и увидел чекист… Он увидел всю неприглядность людского праха: истлевший погон прапорщика на шинели, клочья нетленных рыжих волос, облипавших оскаленный череп. – Это… Соня! – сказал ему Небольсин. – А он вот тут, где-то рядом с нею… Остальные тоже здесь, двадцать три человека… Схватив инженера в обнимку, Спиридонов потянул его в вагон. – Пойдем, пойдем. Не мучь себя, Константиныч, ей-ей, ничем не поможешь. Таких-то могил, ежели у каждой нам остановки делать, так мы и до Мурманска не доберемся… И, сказав так, махнул в сторону паровоза: – Машинные! Крути далее. |
