Под колесами бронелетучки громыхали последние версты.

– Поднесите меня к окну, – просил Иван Дмитриевич. – Я так хочу увидеть этот город… Два года… болота… голод…

Вдалеке – за сопками – сверкнула желтая искорка.

– Что это? – спросил он.

– Кола, – ответил ему Небольсин. – Лежи, это – Кола…

Разом взревели паровозы, защелкали за окном вагоны. Аркадий Константинович пальцем смахнул набежавшую слезу.

– Чего плачешь, инженер? Я-то ведь не плачу…

– Можешь заплакать и ты. Мы… в Мурманске!

Но еще долго катили через пересечку путей, над стыками стрелок, дружески переводимых на свободную линию. Толпились бойцы на площадках и переходах, чтобы первыми, первыми, первыми… Вдоль перрона бежали люди, кричащие буйно, восторженно.

И вот – остановились…

На «фундамент» будущего Мурманска, крытый мохом и снегом, высаживались бойцы Спиридонова. С эсминца «Лейтенант Юрасовский» шарахнула носовая, салютуя бронепоезду, как корабль кораблю, приплывшему издалека. Флаги текли в раскачке шагов, ломили люди через рельсы, мимо бараков, топча колючие букеты проволоки.

Стихийный митинг возник как-то сразу, кого-то качали с распущенными обмотками, и длинные обмотки крутил ветер. Шапки, фуражки, бескозырки порхали над белизной, под синевой. Выше, выше!

Небольсин побыл на митинге, его даже заставили выступить.

– У меня нет сегодня настроения говорить, – сказал он, узнавая в толпе знакомые лица. – Я буду краток: воссоздавать разрушенное теперь не имеет смысла. Не говорите мне больше: тупик. Тупик навсегда кончился – рельсы обрываются в океан, и корабли подхватывают то, что доставили паровозы… Мы с вами стоим сейчас на самом краю потрясенной России. Наше плечо – правое плечо всей России. А воссоздавать разрушенное не следует… Надо строить все заново, – закончил Небольсин. – Именно с таким настроением я и прибыл сюда. Как представитель самой древней в мире профессии – профессии строителя! Время бараков и вагонов – к черту! Пусть будут дома с широкими окнами… Почему? Да потому, что надо ловить солнечный свет в этом темном краю!

И спрыгнул с трибуны…

Его вдруг властно потянуло в контору дистанции. Мимо бараков бывших консульств, где столько было пито, мимо здания «тридцатки», где раскинули теперь походный лазарет, мимо зарешеченных окон комендатуры, где сидели сейчас арестованные белогвардейцы, не чающие надежд на спасение, – шел Небольсин, сгибаясь под ветром. Толкнул перед собой расшатанную дверь, – пусто…

Контора была в разгроме и хаосе. Начальник дистанции (самой ответственной на Мурмане) прошел в свой кабинет. Ветер с океана задувал через выбитые стекла, на полу лежал горкой снег, а на снегу – ни одного человеческого следа; видать, давно сюда никто не заглядывал. Аркадий Константинович похлопал себя по карманам, надеясь отыскать курево. Безнадежно, курева не было. Он осмотрел туманный рейд: зябнули, падая с высоты на черную воду, чайки. Где-то крикнул паровоз – ему ответила корабельная сирена.

– Нет, не умерли, – сказал он себе. – Живем… оживаем! Он вспомнил Спиридонова. «Бедняга!» – подумал. И вдруг блеснуло в глаза солнцем и белизной, почудились аркады и маяки, что слепят в ночи мореходов круглыми совиными глазами; легкая птица мечты, пролетев над Мурманом, задела его своим туманным крылом… Стало на миг так хорошо, так отрадно!

– Курнуть бы… – сказал Небольсин.

Увы. Он стоял сейчас в самом конце дорога.

А над причалами клубилась, ворочалась, словно тесто, теплая мгла и влага Гольфстрима.