А над причалами клубилась, ворочалась, словно тесто, теплая мгла и влага Гольфстрима. «Скоро! – думалось ему. – Скоро оторвутся от пирсов корабли, эти извечные бродяги, и уйдут, колобродя, темные воды, в лучезарные страны. Что откроется им с высоких продутых мостиков? Развернется ли дымная Темза, блеснет ли в зное и плеске белый камень Сан-Франциско, Кейптаун или камни Аляски, – многое видится теперь отсюда, через окна этой конторы… Какой большой мир!..»

– А вот курить совсем нечего, – вздохнул Небольсин.

И вдруг вспомнил, что ведь у него в столе был потайной ящик. Сорвал крышку американского бюро, – слава богу, коллекция его цела. А в тайнике лежали сигареты, еще со старых времен, уже хваченные плесенью, и – письмо. Аркадий Константинович развернул бумагу, – это было письмо, отправленное братом еще с позиций Мурмелон-ле-Гран, перед самой отправкой его в Салоники…

Небольсин пробежал глазами только конец:

«…распахнется окровавленный занавес этой кошмарной трагедии мира, и самые красивые женщины выйдут навстречу к нам с печальными цветами воскресшей весны. Именно – к нам, ибо мы, русские, останемся победителями…»

– Лучшие женщины мира, – опять вздохнул Небольсин. – Где же вы?..

Тихо скрипнула дверь конторы.

Вошла неряшливая старуха с седыми клочьями волос, что торчали из-под грязного платка. Небольсин не сразу узнал, что это была Дуняшка, а стоптанные валенки бабы не решались ступить далее порога. Молча стояла, словно выискивая для себя жалости…

Небольсин решил ни о чем ее не расспрашивать.

– Здравствуй, Дуняшка, – сказал равнодушно. – Вот и ты…

И, сказав так, подивился своему равнодушию. Тяжело опустив руки вдоль бедер, Дуняшка спросила:

– Цто делать-то? Делать-то ницего не надо ли?

– Нет, надо, Дуняшка… надо!

Снова посмотрел на рейд, перевел взгляд на комнату:

– Уборщицей при конторе… хочешь?

– С цего отказываться нам? Хоцу.

– Ну, вот и начинай все с самого начала… работы много.

Кусая угол платка, Дуняшка с поклоном удалилась.

А с лестницы простуженно и хрипло гудел дядя Вася:

– Начальство-то тута? Можно показаться?

– Входи, дядя Вася… Ну, чем там митинг закончился?

– Да потехой, – сказал печник, доставая кисет. – Будешь сосать мою «фениксу»?

– Спасибо. Уже курю.

– Печенга прислала в Мурманск радиво; мол, давайте скорее к нам… Освобождайте их, значит! Ну, и кликнули добровольцев. Так будто на праздник народец кинулся в запись. Меня, как старого, отшибли. Пуговицу оторвали… Така хороша была пуговка, кой годик служила… На тебе, потерял ее! Вот и заглянул к тебе, по старой памяти.

Кинув шапку на желтое бюро, дядя Вася склеил цигарку.

– Эк, загадили-то! – сказал, озираясь по стенам. – Может, сразу и браться? Дело-то уж такое мое – печки.

– Берись, – ответил Небольсин. – Клади печки, стекла вот тоже вставь… Ну, тебя учить не нужно, старый работник.

Дядя Вася был настроен раздумчиво.

– Яти ее мать, эту печку! – рассуждал он. – Печка, до чего ж великое дело в государстве Российском… Особливо, ежели ишо здесь – на севере. По опыту знаю, что без печки человек хуже собаки становится. Так и рычит, так и рычит… Холод куда как хужее голода! От печки же и происходит весь смак нашей человеческой жизни. У печки – любовь. У печки – мир. У печки – согласие. Только, скажу тебе по чести, Константиныч, хошь не хошь, а из-за кирпича беспокойно живется… Хреновый ныне кирпич пошел! То ли вот ране бывало… Я тую эпоху, когда кирпич хорош был, еще застал в своей цветущей молодости…

На столе тихонечко, словно боязливо, звякнул вдруг телефон.