От переднего вагона, где размещались партизаны Колицкого отряда дяди Васи, пробежал вдоль всего эшелона боец.

– Впереди дрезина! – кричал он. – Эй, Спиридонов, где он?

Иван Дмитриевич уже шагал в головной боевагон, крепко ставя ноги на площадках переходов, лязгающих и воющих под ним. Осатанело неслись мимо шпалы, в ряби и грохоте, выли рельсы, стелясь.

Телефонист прижимал трубку зуммера к вспотевшему уху.

– Что сказать на паровозы? – спросил.

– Скажите: пусть едут, как ехали…

С площадки, где торчал одинокий пулемет «шоша», уже открывалась дорога – дорога, до самого океана. Спиридонов и без бинокля отчетливо видел, как ползет впереди жучок дрезины с бронеколпаком. Напором ветра прижимают к стене, высекались из глаз ледяные слезы, но ветер был чист – без единой соринки, как и положено в зимней тундре.

«Мурманчанин» нагонял дрезину: два локомотива терлись локтями – в яростном паре, в масле и горячности неустанного бега. Но, видать, на дрезине были не простаки: бронеколпак развернулся, сыпанув по составу затяжной очередью (патронов не пожалели).

Спиридонов захлопнул за собой блиндированную дверь.

– Пусть нажмут! – крикнул телефонисту, и тот передал:

– Машинные, клади березу… оставь осину!

Удиравшие на дрезине попали впросак: теперь им не было смысла останавливаться – их бы расплющило натиском брони, прежде чем беглецы успели бы махнуть под насыпь. Разрывные пули крепко и больно стегали по блиндам переднего вагона.

– Приготовься, товарищи, – тихо приказал Спиридонов.

Бойцы заталкивали в оружие свежие обоймы, снимали шинели, чтобы быть налегке для боя. Спиридонов, стережась пуль, искоса выглянул в окно. Ага! Дрезина мчалась уже под самыми буксами вагона, в прорези бронеколпака, над самым прицелом, Иван Дмитриевич увидел узкие от бешенства щелки чьих-то глаз… Две пары глаз!

Удар! И сразу завизжали тормоза, бронепоезд вздрогнул, осаживая назад, – это машинисты дали контрпар.

– Вперед! – И распахнули настежь двери…

Дрезину ударом букс отбросило в сторону, два человека улепетывали прочь, цепляясь за кусты, они тонули в сугробах.

Их, конечно, взяли сразу – взяли обоих. Живыми, теплыми.

Это были поручик Эллен и «комиссар» Тим Харченко…

– Можете опустить руки, – распорядился Спиридонов и затолкал обратно в кобуру свой тяжелый и длинный маузер. – Кому я сказал: бросай оружие!

Бросили в снег оружие, и Эллен сунул руки в карманы шинели (на это тогда, в горячке, не обратили внимания).

– Товарищи… ридные, – заговорил вдруг Харченко.

– Цыц! – велели ему. – Не роднись!

Довели до вагонов. Вскрыли чемодан, набитый фунтами.

– Унести под расписку начфина…

Каратыгинский чемодан утащили бойцы.

– Ну, ты, – сказал Спиридонов поручику Эллену, – ты отойди в сторонку. С тобой разговор будет особый. И не со мною, а займутся тобой другие люди… повыше меня да поумнее!

Эллен, усмехнувшись, покорно и молча отошел от Харченки.

– А с тобою, Харченко, – сказал Спиридонов, – разговора вообще у нас не будет. Шлепнем – и всё! Хотя и не видались мы с тобой никогда, но я о такой суке, как ты, немало наслышан…

Харченко затравленно озирался:

– Граждане… вышла ошибка! Все силы свои до последнего издыхания согласен угробить на народ… А может, я нарочно стал комиссаром, чтобы вам помогать? Ну, кто из вас теорему товарища Гаккеля знает?

Никто, увы, не знал теоремы Гаккеля (даже Небольсин).