Но у тебя ведь нет места.
Леннарт Оскарссон зевнул, громко и протяжно. На секунду‑другую задумался, потом снова лег.
– Извини. Они меня достали.
Бертольссон не обратил внимания, что его подчиненный, начальник отделения, лежит на койке, принадлежащей беглому заключенному.
– У тебя ведь только эта камера. В смысле, пустая. И Лунда нужно вернуть сюда как можно скорее.
– Нет, ты посмотри. Сексуальные преступления нынче в моде. Насильники в очередь выстроились.
Бертольссон повернул жалюзи, впустил яркий солнечный свет. За окном стоял день. Как легко об этом забыть. В тюрьме такого нет, время не делится на дни и ночи, все сливается воедино, в ожидание, в глыбы месяцев и лет.
– Придется поместить его в одно из отделений общего режима. На несколько дней, на недельку. Пока не найдем место в другой тюрьме.
Леннарт вздрогнул. Несколько секунд он лежал молча, потом приподнялся на локте, лицом к Бертольссону.
– Арне, что ты несешь?
– Он ведь не явится в отделение с письменным приговором в кармане.
– Да остальным‑то на это плевать. Они узнают, за что он сидит, и ты прекрасно знаешь, что тогда будет.
– Несколько дней. Не больше. И его от них уберут.
Леннарт снова сел.
– Арне. Брось. Я знаю, что ты знаешь. Если он и выберется из общего отделения, то не иначе как на «скорой».
•
Никакого запаха нет. Он знал. Но это не имело значения. Он бывал здесь раньше, и уже сейчас, на наружной лестнице, его нос, его мозг почуял запах смерти.
Свен уже не помнил, сколько раз бывал в Институте судебной медицины в Сульне. Инспектору стокгольмской уголовной полиции так положено по штату, он знал, но знал и другое: он всегда будет ненавидеть эту часть своей работы, никогда не привыкнет смотреть на мертвеца, лежащего на столе, как на человека, который совсем недавно дышал, говорил, смеялся, а теперь мужчина в белом халате – судебные медики в большинстве мужчины – разрезал его, вскрывал, чужие руки вынимали внутренности, осматривали в ярком свете ламп и снова бросали в дыру на груди, как попало, потом отверстие зашивали, изрезанного мертвеца на столе накрывали простыней, чтобы не пугать родственников, которые скоро придут посмотреть на своего любимого и скажут, что телесная оболочка, лежащая перед ними, была именно тем человеком, с которым они совсем недавно вели увлекательные разговоры.
Эверт Гренс устроен иначе. Он стоял рядом, они ждали судебного медика, ответившего по домофону, и Свен думал о тех случаях, когда они приходили сюда вместе. Казалось, Эверт не понимал, что речь идет о смерти, его это как бы не волновало, он как бы смотрел на трупы совершенно по‑иному: когда смерть заступала на смену жизни, они уже не были для него людьми. Каждый раз перед уходом он приподнимал край простыни, награждал покойника щипком и говорил что‑нибудь смешное, словно доказывая, что перед ним не что иное, как предмет, который невозможно обидеть.
Судмедэксперт стоял по ту сторону стеклянной двери. Искал карточку‑ключ, нашел ее во внутреннем кармане белого халата, дверь щелкнула и открылась. Людвиг Эррфорс, немолодой, за пятьдесят, действительно опытный патологоанатом – Свен успел подумать, как хорошо, что назначили именно его, вскрывать ребенка, наверное, труднее, по крайней мере, менее привычно, но если кто и умел, если кто и сталкивался с подобными вещами достаточно часто, чтобы назвать их рутиной, в том числе и вскрытие маленьких детей, так это Эррфорс.
Они поздоровались, Эррфорс спросил насчет Бернта Лунда, они ответили, что ничего не знают. Медик покачал головой и коротко сослался на прошлый раз, примерно четыре года назад, ведь именно он работал с теми двумя девочками, жертвами скарпхольмского убийства. Говорил он громко, во весь голос, пока Свен и Эверт спускались за ним по лестнице, сказал, что до сих пор не видел такого дикого насилия, особенно над детьми. |