Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, к какому именно типу идеалистов относится Зейнвел Гардинер. Он не ел ни мясных, ни рыбных блюд, ни яиц — только хлеб, овощи и фрукты. Он был членом общества эсперантистов и кружка последователей анархиста Штирнера. Предложив мне сырую репу, он сказал: «Мир ждет правдивого слова. Мы не будем обманывать своих читателей. Каждая строчка должна сиять. Наши слова не будут расходиться с делами. Все эксперименты мы будем прежде всего ставить на самих себе!»

Вскоре мы объявили о создании нового журнала в Клубе еврейских писателей. Журнал должен был называться «Голос». Нас немедленно завалили рукописями и приветственными посланиями из провинции. Известные писатели, которые, как нам казалось, сочтут ниже своего достоинства сотрудничать с такими неопытными издателями, как мы, тоже прислали нам рассказы, главы из романов и «отрывки из трилогий». Прочитав все это, я понял, что тут нет ни одной рукописи, представлявшей из себя то «правдивое слово», которого ждало человечество. Вкладом Зейнвела Гардинера было эссе, посвященное книге Ницше «Так говорил Заратустра». Эссе Зейнвела изобиловало тире и многоточиями, почти все фразы оставались недосказанными. Чувствовалось, что он старается что-то выразить, но я никак не мог уловить, что именно. Зейнвел утверждал, что Георг Брандес не понимает Ницше. Но насколько можно было судить, сам Зейнвел не понимал даже Георга Брандеса. Его эссе представляло из себя неудобочитаемую смесь из аллюзий, темнот и бессчетных цитат из Ибсена. Целые страницы были посвящены «Синей птице» Метерлинка, которая тогда была в большой моде у варшавских интеллектуалов. По мнению Зейнвела, Заратустра, достигнув вершины горы, обнаружит там не только Орла и Змею, но и Синюю птицу, что позволит Сверхчеловеку спастись самому и спасти все человечество в придачу.

Сложив рукописи в картонную коробку, я отправился к Зейнвелу Гардинеру в его маленькую квартирку под крышей. Когда я вошел, Зейнвел возился с набором, выравнивая строки в предисловий, которое мы вместе с ним сочинили. Я поставил коробку с рукописями на пол и сказал:

— Зейнвел, я больше в этом не участвую.

Он побледнел.

— Почему?

— «Голос» никакой не голос, а «слово» — не слово. Здесь не с чем работать.

Зейнвел Гардинер отчаянно пытался уговорить меня остаться на посту редактора. Он кричал, что это необходимо во имя человечества, культуры и прогресса. В волнении он рассыпал по полу все литеры. Варшавские писатели, узнав о моем дезертирстве, меня не простят, предупреждал он.

Мы вышли на улицу. Через каждые несколько шагов Зейнвел останавливался и выстреливал в меня очередным неопровержимым аргументом: рукописи можно отредактировать; наша встреча не случайна; без притока свежих сил литература погибнет; другого такого шанса может не представиться. В какой-то момент он начал рассказывать о своем прошлом. Его отец преподавал иврит в маленьком городке, мать умерла молодой, сестра покончила с собой. Зейнвел уехал из родного местечка из-за одной девушки, не понимавшей его идеалов, проблем и духовных кризисов. Чтобы заставить его страдать еще сильнее, она сошлась со счетоводом с лесопилки. Зейнвел Гардинер умолк. Его черные глаза были печальны. Ни с того ни с сего он произнес: «Гамлет был прав».

Через несколько дней мое место занял другой молодой человек. Первый номер вышел с опозданием на три месяца. Переплетчик за долги удержал несколько сотен экземпляров.