— Может быть, вам удастся выбить из него всю эту чушь про журнал, — улыбнулась она.

— Фриделе, это не чушь, — отозвался Зейнвел. — Мир держится на слове.

— Мир держится не на слове, а на кулаке.

— Через много лет после того, как исчезнут все кулаки, десять заповедей будут помнить.

— Помнить, может, и будут, а вот соблюдать — нет.

Накрывая на стол, она сказала мне:

— Вы меня не знаете, а я вас знаю. Писатели разбалтывают все свои секреты.

— И что же вы обо мне знаете?

— Это мой секрет.

На ужин она приготовила варшавский суп из картошки и ржаной муки. Когда она ставила передо мной тарелку, я заметил синий лагерный номер у нее на запястье. Она перехватила мой взгляд и сказала:

— Ты либо гибнешь, либо выживаешь, и тогда приходится участвовать во всей этой комедии. Журналов и так слишком много. Если бы сам Моисей спустился сегодня на Землю, над ним бы только посмеялись.

— Так что же мы должны делать, Фриделе, — спросил Зейнвел, — смотреть на все это и молчать?

— Кто будет читать твой журнал? Жертвы. Убийцы о нем даже не узнают.

— И у жертв совесть неспокойна.

— От твоего журнала она спокойней не станет.

За ужином Фриделе рассказывала о жизни в концлагерях. Несмотря на то что в ее историях постоянно фигурировали голод, горе и смерть, ей удалось меня рассмешить. Впервые я слышал анекдоты из лагерной жизни. Евреи шутили, даже когда нацисты измывались над ними. Люди умудрялись оставаться весельчаками и в лагерях.

В какой-то момент раздался звонок в дверь. Маленькая круглая женщина пришла примерять платье, и Фриделе завела ее за ширму. Через несколько минут Фриделе появилась снова и прошептала:

— Когда союзники освободили ее в Майданеке, она весила двадцать килограммов. Пять месяцев лежала в больнице, и никто не верил, что она выживет. Теперь у нее богатый муж, торгует на черном рынке. — Фриделе вытащила из ящика модный журнал. — Вот если бы вы о чем-то таком написали, мир бы вас слушал.

Миновало еще двадцать лет. Я несколько раз приезжал в Европу, но побывать в Париже мне больше не удалось. Еврейские издатели посылали мне из Парижа в Нью-Йорк свои журналы, в которых я иногда натыкался на стихотворение или статью Зейнвела Гардинера. Он по-прежнему осуждал человечество за аморальность и бичевал пороки, но я чувствовал между строк что-то вроде необъявленной капитуляции. Однажды в каком-то журнале мне попалась его фотография — Зейнвел Гардинер превратился в сутулого пузатого старика. Приезжавшие ко мне из Парижа писатели рассказывали о нем. Они с женой открыли магазин дамского белья. Дела шли хорошо. Невероятно, но факт — Гардинеры разбогатели. Теперь у них были роскошная квартира и дачный дом в Робинсоне. Во время моего последнего приезда в Париж Фриделе была беременна и через несколько месяцев после того, как я уехал, родила дочь.

В течение всех этих лет меня много переводили на разные языки. Издавали в Париже, Милане, Лиссабоне. Во время очередной поездки в Европу после недели в Лиссабоне и двух недель в Швейцарии я заехал в Париж, чтобы встретиться там с моим французским редактором. Услышав об этом, еврейские писатели устроили маленький прием в мою честь. Однажды утром телефонный оператор гостиницы, где я остановился, сообщил мне, что в холле меня ждет некий мсье Каплан. Я попросил, чтобы он поднялся в мой номер. Вскоре появился молодой человек с кудрявыми волосами и живыми выразительными глазами. Хотя я никогда не слышал ни о нем самом, ни о его писаниях, он сказал, что он не только журналист и штатный корреспондент идишской газеты, но еще и поэт.