— Она писательница… Надеется изменить мир… Хочет продолжать дело Зейнвела: издавать журнал. Заходите к нам, пожалуйста.

Дочь обратилась ко мне на смеси идиша и французского:

— Qui, Monsieur, приходите к нам… Я перевела на французский ваш рассказ… Mon Papa порекомендовал мне… Я собираюсь писать диссертацию о Менделе Мойхере Сфориме…

— Спасибо, приду.

— Честный журнал мог бы вывести литературу на новый уровень… Современная словесность потеряла всякое представление о добре и зле. Моn professeur сказал, что…

Она оборвала себя на полуслове. За мной уже образовалась очередь. Ее жених сунул мне в карман визитку. Кто-то подтолкнул меня к группке еврейских писателей. Все собирались зайти выпить в «Купол».

Прислонясь спиной к дереву, стоял мой старый знакомый, юморист из Варшавы Фейвл Мешелес. Его рыжие волосы стали теперь желтовато-седыми. Некий трагик увел у него жену, когда они, все вместе бежали от нацистов. Он наморщил лоб и насупил брови. Я знал, что он не сдвинется с места, пока не разродится какой-нибудь шуткой.

— Фейвл, — позвал я его, — нельзя вымучивать остроты. Пошли.

Он потряс головой и улыбнулся, сверкнув вставными зубами.

— Стоит ли уходить? — сказал он. — Все равно скоро возвращаться.

ПОТЕРЯННАЯ

Когда я работал консультантом в редакции нашей идишской газеты, с кем мне только не приходилось встречаться и чего только не доводилось обсуждать. Ко мне приходили обманутые жены и мужья; обиженные родственники, поссорившиеся друг с другом еще по ту сторону океана; эмигранты, прибывшие в Америку много лет назад и решившие наконец оформить гражданство, но не помнившие ни точной даты приезда, ни названия корабля. В большинстве случаев моя помощь сводилась к тому, что я их выслушивал и говорил слова утешения. Иногда давал им адрес ХИАСа или какой-нибудь юридической организации. Как правило, эти жаждавшие совета люди приходили в середине недели, практически никогда — в пятницу. За годы моего консультантства я понял, что даже те евреи, которым приходится работать по субботам, воспринимают пятницу как время подготовки к шабату. Было ли это связано с традицией или являлось неким метафизическим атавизмом, в сущности, не имеет значения.

Однако один посетитель пришел ко мне именно в пятницу, в конце дня, когда я уже собирался домой. На вид ему было хорошо за семьдесят. Сутулый, с седой бородкой и мешками под глазами. На нем было долгополое черное пальто, и я подумал, что он только недавно приехал в Америку. Но, усевшись передо мной, он сказал:

— Посмотрите на меня! Я начал читать вашу газету больше шестидесяти лет назад, в самый первый день приезда.

Оказалось, что родом он из маленького польского местечка. Учился в иешиве, потом пробовал поступить в университет. Здесь, в Америке, работал учителем в Талмуд-Тора, а позже, окончив специальные курсы, зубным техником. Конечно, сейчас он был уже на пенсии.

— Я знаю, что вам по должности положено давать советы, — сказал он. — Но я пришел не за этим. Что можно посоветовать восьмидесятитрехлетнему старику? У меня есть все, что надо, и даже место на кладбище, выкупленное общиной моих земляков. Я пришел к вам потому, что, мне кажется, вас может заинтересовать моя история.