Его взгляд становится стеклянным; он водит пальцем по горлышку пивной бутылки, зажатой между ног.

– Она тебя знала? – спрашиваю я, не до конца понимая, к чему он клонит.

– Да. Но не в обычном смысле. Я ее никогда в жизни не видел. Но, Эдди… она меня знала. Она все смотрела на меня из-под своего берета. И ее черные, как уголь, глаза… Она не отпускала меня. – Он качает головой. – Она не отпускала меня.

Я слушаю его, но не понимаю. Интересно, сколько он выпил? Может, именно так ведут себя люди, переживающие большое горе – загадочно и непонятно?

– Эдди, она как будто… – Он снова смотрит на игрушечную овечку на столике – голова у той свернута набок, будто ей сломали шею. – Она как будто знала обо мне все. Я вдруг понял. Она знала. Обо всех моих детских проделках – и о несчастном случае с братом на горке, и о шутихах на парковке у церкви. И о том, как отец однажды заявился пьяным в забегаловку, где я работал, и я толкнул его, а он поскользнулся на мокром полу и разбил голову. И первый день в армии, и то, что после многолетнего запоя я помню только полевые госпитали для гражданского населения и маленьких мусульманских девочек, которые тайком подсовывали мне записки с любовными стихами. Она знала про меня все.

Он умолкает. Бутылка клонится в руке.

– Даже то, что я никому никогда не рассказывал, – говорит он. – О нас с женой, например. О том, что за шесть лет, что мы были вместе, я ей даже открытку на Валентинов день не купил.

Пустая бутылка выскальзывает из его пальцев и катится по диванной подушке.

– Она все обо мне знала. А потом я сделал это.

Я не знаю, что ответить. Мне хочется понять его, прочувствовать хоть каплю его пронзительного отчаяния.

– Сделал что? – наконец спрашиваю я.

Он смеется, и я вздрагиваю от этого громкого звука.

– Убежал, – отвечает он. – Как мальчишка, который увидел привидение. Или ведьму.

Мы сидим молча. Я пытаюсь представить себе эту старуху. Берет с красным маком, лицо, чернильно-черные всезнающие глаза. Интересно, может ли со мной когда-нибудь случиться что-нибудь подобное?

Уилл наклоняется, подбирает бутылку и ставит ее на кофейный столик. Запотевшее донышко оставляет на столе кольцо.

– Помнишь тот вечер, когда мы ездили на гору? – вдруг спрашивает он.

– Да, – отвечаю я.

– Хотел бы я, чтобы все дни были такими, – говорит он и откручивает крышку с новой бутылки.

Я смотрю на него, а он говорит:

– Какая же ты хорошая, Эдди, – протягивает руку и щелкает пальцем по моей светлой косе. – С тобой так легко говорить, Эдди.

Я пытаюсь улыбнуться.

– А можно спросить, – он прижимает бутылку ко влажному лбу, – видя тебя, такую красивую, с косичками, как у куклы, люди знают, что у тебя внутри, догадываются, что ты скрываешь?

Откуда он знает, что я что-то скрываю? И что я скрываю?

– Эдди, тебе можно доверять? – спрашивает он.

Я отвечаю, что можно. Разве кто-то может ответить «нет» на этот вопрос?

Я жду, что он что-то скажет. Но он просто смотрит на меня глазами, полными грусти.

Я ничего не понимаю. Наверное, Уилл очень пьян или… Или не знаю что.

Мне вдруг становится невыносимо тяжело, и хочется просто послушать музыку, побегать по трибунам, или ощутить в своей ладони крошечную стопу Тейси, невесомую, как перышко; чувствовать, что она рассчитывает на меня, и знать, что удержать ее так легко.