|
Шан была авантюристкой с креном в ботанику, изучала чужеземную флору, способы приготовления лекарств, ремесла, пыталась чертить карты тех краев, где побывала. Постранствовав по миру, она всякий раз возвращалась в родной Паган и рассказывала о своих открытиях любимым родственникам, а также ученым людям. Анората, первый великий повелитель Бирмы, прознал про ее страсть к путешествиям и дал ей средства, чтобы снарядить экспедицию в большой незнакомый мир. Долгие месяцы Шан со своими спутниками носилась по морям и заблудилась столь основательно, что добралась до Нового Света – Европы. Переплыв Средиземное море, они высадились на юге Франции, затем по суше достигли Парижа. Они дарили туземцам стеклянные побрякушки, наряды из второсортного шелка и заключали торговые сделки с вождями белых племен. Шан вернулась на родину с триумфом, была щедро награждена за грандиозное географическое открытие и окончила дни в почете и богатстве. Среди смут и кровопролитий XX века дед и бабка Антуана решили отправиться по маршруту своей знаменитой прародительницы в надежде, что судьба будет к ним столь же благосклонна. В результате их занесло в Бретань, где они и осели в начале тридцатых, а в сорок первом создали знаменитый отряд Сопротивления «Франтиреры и партизаны Бирмы». Они постепенно прижились, научились говорить по‑бретонски и – с куда большим трудом – любить устрицы.
Мать Антуана, инспектор Министерства окружающей среды, была бретонкой; отец, бирманец, ходил в море на траулере и делил жизнь между страстью к кулинарии и рыбацким промыслом. В восемнадцать лет Антуан покинул своих любящих, беспокойных родителей и уехал в Париж с намерением выйти в люди. В детстве он мечтал быть Багзом Банни, в более зрелом возрасте – Васко да Гамой. Консультант по профориентации предложила ему, однако, выбрать профессию, фигурирующую в списках Министерства образования. Университетский путь Антуана соответствовал разветвленному лабиринту его увлечений, причем увлечения он постоянно открывал для себя все новые и новые. Он никогда не мог понять произвольного разделения факультетов: посещал лекции, которые было интересно слушать, – безразлично, по каким предметам, – и совершенно игнорировал те, где преподаватели оказывались не на высоте. В итоге он наполучал кучу несочетаемых дипломов, благодаря беспорядочному набору обязательных дисциплин и спецкурсов, по которым сдавал экзамены. Друзей у него было мало, ибо он страдал той формой асоциальности которая возникает от чрезмерной терпимости. Широта его собственных вкусов и пристрастий закрывала для него доступ в группы, сплотившиеся на основе отторжения чего‑либо. Он остерегался единодушия, замешенного на ненависти, и именно его любознательность и открытость, для которой не существовало ни границ, ни кланов, делали его чужим в родной стране. В мире, где общественное мнение втиснуто в рамки анкет, предлагающих выбор между «да», «нет» и «затрудняюсь ответить», Антуан не желал ставить галочку ни в одной из граф. Высказаться «за» или «против» было в его понимании недопустимым упрощением сложнейших проблем. К тому же он отличался застенчивостью, за которую держался, как за последний якорь детства. Человеческая натура, считал он, настолько удивительна и богата, что надо обладать поистине непомерным самомнением, чтобы не робеть хоть чуть‑чуть перед другими людьми, перед тем неизведанным и непознаваемым, что таится в каждом. Был момент, когда он чуть не отринул свою драгоценную застенчивость и не пошел на контакт с теми, кто презирает вас, если вы не умеете их подмять, но совладал с собой и застенчивость уберег – как оазис своеобразия личности. Он набил немало шишек, но его это не закалило: он ухитрился сохранить обостренную чувствительность, которая, как шелк фениксовых перьев, возрождалась всякий раз еще более чистой, после того как ее старательно убивали. Вдобавок, хотя он – с полным на то основанием – верил в себя, он все‑таки старался не слишком себе доверять и не слишком быстро с самим собой соглашаться, зная, как слова, изобретаемые нашим умом, порой услужливо вводят нас в заблуждение. |
