Дверь за гостями, наконец, закрылась. Но мы еще успели услышать, как Макс говорит Игорю: «Прикинь, а если с ней еще и бухнуть можно? Не девка — мечта…».

И мы остались с мрачным, как туча, Огарёвым в прихожей вдвоем. Ой, нет, надо было мне сегодня отсидеться где-нибудь, надо было!

— Слушай, ну это же всего четыреста рублей, чего ты так взъелся? — молчать дальше было невыносимо. — Давай, я верну эти деньги, вот… — я потянулась рукой к карману джинсов. Но не успела. Потому что вдруг оказалась зажатой между стеной прихожей и большим горячим мужским телом. А потом меня поцеловали.

Господи, спасибо, что услышал меня!

***

Это был идеальный поцелуй. Ласковые и настойчивые губы неторопливо касались моих. Забирая воздух, сердцебиение и опору под ногами. Губы касались не только губ — скулы, щеки, подбородок — они побывали везде. А потом вернулись к губам, и между них так же неторопливо скользнул язык. И — все.

Неторопливость на этом кончилась. А поцелуй из идеального стал… Я не знаю, что там, какой следующий этап за идеальностью? Я не знала таких слов. В моей жизни не было таких событий.

Его язык в моем рту. Мой язык в его рту. Наши языки вместе. Мои пальцы в его волосах на затылке. Его ладони под моими ягодицами. Мои ноги отрываются от земли и как-то оказываются на его пояснице. Ярослав вжимает меня в стену все сильнее и сильнее, кажется, я уже превратилась в тонкий и плоский лист бумаги, но мне все равно — мало. Его мало. И ему мало. Мои лопатки отрываются от стены — это Ярослав несет меня.

Меня впервые в жизни несут на руках, и это совершенное ошеломительное чувство. И, скажу сразу — в ту ночь со мной многое случилось впервые.

Меня впервые раздевали. Не срывали одежду, спеша скорее добраться до трусов. Нет, раздевали — так, словно разворачивали, смакуя каждую секунду, долгожданный новогодний подарок. Ярослав не стал первым делом стаскивать с меня джинсы или кофточку. Нет, этот эстет начал с середины. Он задрал край кофты и принялся целовать живот. Бабочки — или кто там в такие моменты вылупляется внутри — тут же устремились под его губы. Ярослав целовал живот и поднимал все выше кофту, следуя за краем губами. Потом спускался вниз и начинал расстегивать джинсы и целовать то, что открывалось под расходящейся молнией. Бабочки следовали за ним везде. Из-за них моя грудь покрылась мурашками, когда Ярослав раздел меня полностью. И смотрел. На меня так никогда не смотрели, клянусь!

А еще я впервые сама раздвинула ноги. Не в том гнусном смысле, как при обсуждении чьей-то аморальности — «Ой, да она только и делает, что ноги перед каждым встречным раздвигает». А в том смысле, что хотела раздвинуть. Потому что невозможно не раздвинуть. Чтобы он быстрее уже, потому что невмоготу. И оказалось, что его имя — идеально, чтобы нетерпеливо рычать: «Яр-р-р-р». Я, оказывается, умею вот так рыкнуть. А Яр-р-р-р в это время тихо матерился, гремя тумбочкой. Он вспомнил про презерватив. Я в тот момент не помнила, как меня зовут.

Когда он вошел в меня, мыслей не было. Впервые — чистый восторг и желание обвить ногами, что я и сделала. А когда он начал двигаться, я впервые подумала не: «Ой, лишь бы побыстрее, может, высплюсь», — а: «Только помедленнее, пожалуйста, не торопись!»

Ярослав и не думал торопиться. Он начал двигаться так плавно и неспешно, что волны чего-то посущественней, чем бабочки, начали прокатываться по моему телу. Больше всего его движения напоминали, почему-то, как течет мед с ложки. Вязко, неторопливо, неумолимо. Обещая сладость. У меня от этих движений, от его шумного дыхания на ухо, от щекочущих волн мурашек внутри образовалось огромное озеро горячей нежности. Оно все ширилось и ширилось, норовя вот-вот пролиться.