|
Трощинский встаёт, одевается, садится в сани и едет. Фельдъегерь привозит его прямо к Зимнему дворцу. Трощинский не может понять, что с ним делается. Наконец видит он, что ведут его на половину великого князя Александра. Тут только догадался он о перемене, произошедшей в государстве. У дверей кабинета встретил его Палён, обнял и поздравил с новым императором. Трощинский нашёл государя в мундире, облокотившимся на стол и всего в слезах. Александр кинулся к нему на шею и сказал: «будь моим руководителем». Тут был тотчас же написан манифест и подписан государем, не имевшим силы ничем заняться.
А.С. Пушкин. Страницы из дневника. 9 августа 1834.
Е.И. Нелидова, Селестин, инспектор классов
Сон. Конечно, сон. С крепко зажмуренными веками. И с широко открытыми в темноте глазами. Ночная дремота давно стала отказывать в счастливом отдыхе. Поздно приходит. Легко рассеивается. Колышется, как туман над гатчинскими прудами. Приподымается. Опускается. Снова нехотя отступает. — Та самая встреча. Крыльцо в Гатчине. Они с Ташей. В дорожных бурнусах. С большими ридикюлями. Таша чуть впереди. Она сзади — чтобы исподволь оглянуться. Что-то ещё раз заметить. Запомнить. Таша в оливковом. С капором. Она — в голубом. Почему-то захотелось одеть как в институте. Таша улыбнулась: сантименты! И сразу, перегораживая дорогу, он. В треуголке (как же она ему не идёт!). В прусском мундире с огромными светлыми обшлагами. В белых крагах. Стремительный. И словно остановленный на бегу. Глубокий поклон. И шаг в сторону — пропустить. Со снятой треуголкой. Перчатками в руке. Ни слова. Ни пожелания. Секунда молчания, затянувшаяся в бесконечность. Зацепившаяся за портупею шпага. Нетерпеливая рука, рвущая позумент. Встреча глаз. Его — чуть растерянные. Где-то на дне — испуганные. И чужие. Чужие до пустоты. Все друзья говорили, мечтали: их примирение. Примирение после чего? Ссоры не было. Как на галере, отчаливающей от берега: один на палубе, другой на берегу. Ни всплеска. Ни удара весла. Течение. Тихое. Спокойное. Неумолимое. Ни для кого не заметное. Из чужих. Для них... Таша застыла. Потом признается: не знала, как лучше. Мне — как лучше: заговорить ли, уйти ли. Неловкость, от которой начинает темнеть в глазах. По-прежнему его молчание. Неподвижность. Только судорога на скулах. И жилка, вспухшая на руке неровным биением.
Она опередит Ташу. Первой сойдёт с крыльца. Направится к экипажу. И, поднимаясь на ступеньку, увидит его застывшую фигуру. Он останется и когда экипаж тронется. Таша не выдержит: мог бы... Она-то знает: не мог! При любом постороннем. А теперь и один на один. Беззащитный. И кажущийся уверенным самому себе. Во сне повторяется всё. Крупы караковых лошадей в упряжи с серебряным набором. Обивка экипажа с кожаными пуговками. Беспомощно повисшая занавеска алого шёлка, которую никто не заправит в кольцо из шнура. Скрип оси. Наклон на повороте. Ташин голос: слава богу! Конец твоей муки — конец! Конец? Или начало? Настоящее начало? И ясное сознание — теперь уж скоро, совсем скоро. Его последний путь. Жизнь в волчьей стае. Прав — не прав, какое имеет значение! Не выживет. Или не дадут выжить. Во сне за Ташиным голосом, за кусочком экипажной обивки — туман. Снежное поле. Без леса. Деревень. Верстовых столбов. Впереди сани с большой тёмной поклажей. Гривы бегущих лошадей. И в глухой вязкой тишине одинокий, страшный отзвук колокола. Погребальный? Набатный? На безлюдье. И уже нет лошадиных грив. Не видно саней. Одна поклажа мчится над снегом: ни догнать, ни потерять из виду, ни проснуться. — Мадам! О, проснитесь, пожалуйста, мадам! — Ты, Селестин? Что случилось? — Колокол, мадам, вы слышите колокол. |
