– Я думал, ты не будешь возражать, – сказал Дэл, возвращая холст, краски и кисти.

Берген задумчиво обводил взглядом раскиданное по полу хозяйство:

– А я и не возражаю. Я злюсь на свою старуху, которая вбила в голову, будто я еще ребенок. Я решил, что снова начинаю рисовать. Ума не приложу, чего это я забросил занятия. Я ведь всегда хотел стать художником.

Мольберт он установил у окна, чтобы видеть раскинувшийся внизу двор, усеянный рощицами деревьев‑хлыстов.

Деревья эти вздымались на высоту пятидесяти метров – грозные, прямые как стрела исполины, в бурю они, словно трава, стелились по земле. И фермеры Равнин могли не бояться, что какое‑нибудь дерево в сильный ветер рухнет вдруг на дом.

Берген наложил на холст две широкие полосы – зеленую и голубую. Дэл внимательно наблюдал за ним. Порой движения Бергена были неуверенны, но все же вскоре на мольберте возникла картина. Долгая разлука с искусством никак не отразилась на его мастерстве. Глаз стал вернее, а краски приобрели глубину. И все‑таки он оставался обыкновенным любителем.

– Может быть, стоит добавить небу красноты. Пару мазков, вон там, под облаками, – предложил Дэл.

– К небу я еще вернусь. – Берген смерил его холодным взглядом.

– Прости.

И Берген снова обратился к картине. Все у него получалось – за исключением деревьев‑хлыстов. Ему никак не удавалось поймать их форму. Они казались такими бурыми, такими массивными. Но ведь на самом деле они выглядели совсем иначе. А когда он попытался изобразить их гнущимися под порывами ветра, они и вовсе выпали из общей картины. Они выглядели нескладными, совсем не такими, как в жизни. В конце концов Берген громко выругался, выбросил кисточку в окно, вскочил на ноги и в ярости зашагал по комнате.

Дэл подошел к картине и сказал:

– Берген, сэр, все не так уж плохо. Наоборот. Очень хорошая картина. Вот только деревья…

– Проклятие, сам вижу, – прорычал Берген, взбешенный тем, что, впервые за долгие годы взяв в руку кисть, не сумел добиться совершенства. Он развернулся – и увидел, как Дэл маленькой кисточкой наносит изящные, верные штришки.

– Вот, может, так будет лучше, сэр, – сказал наконец Дэл, отступая на пару шагов.

Берген подошел к холсту. Деревья‑хлысты, выглядящие точь‑в‑точь как в жизни, вздымались к небу; ожив, они стали самой прекрасной деталью на всем полотне. Берген не мог оторвать от них глаз – они казались такими легкими – и такими легкими штрихами Дэл вписал их в пейзаж. Но так не должно было быть, это все неверно. Это Берген должен был стать художником, а не Дэл. Это нечестно, несправедливо, не правильно – Дэл не должен уметь рисовать деревья‑хлысты.

Процедив в ярости какое‑то ругательство, Берген размахнулся и что было силы ударил Дэла. Удар пришелся в челюсть. Дэл ошарашенно глядел на Бергена, оглушенный не столько ударом, сколько самим этим поступком.

– Раньше ты меня никогда не бил, – растерянно проговорил он.

– Прости, – немедленно ответил Берген.

– Я всего‑то нарисовал деревья‑хлысты.

– Я знаю. И прошу прощения. Обычно я не бью слуг.

При этих словах удивление Дэла переросло в ярость.

– Слуг? – холодно уточнил он. – Ах да, и в самом деле. Просто на какое‑то мгновение я забыл, что я всего лишь слуга. Мы попробовали свои силы в одном и том же, и вдруг выяснилось, что я справился лучше тебя. Я забыл, что я слуга.

Берген опешил. Он ведь не имел в виду ничего плохого – просто похвалился тем, что обычно при обращении со слугами держит себя в руках.

– Но, Дэл, – растерянно произнес он, – ты и есть слуга.

– Вот именно.