Да и как объяснить то, чего он сам не понимал?

Еда имела вкус, уже спасибо неведомо кому, а алкоголь – крепость. От первой рюмки приятно обострилось зрение, внутри потеплело, поэтому он налил вторую и выпил одним глотком, совершенно не прислушиваясь к суете, тостам, разговорам. На Машу старался не смотреть, но она сама лезла на глаза, постоянно спрашивая, не положить ли ещё что-то.

Антону было физически неприятно видеть её такой обычной, живой, после того как видел труп. Но он отказывался молча, мотая головой, и запивал свои неудобства оказавшимся неплохим бренди содержимым бутылки. Не сказать, чтобы опьянел, но слегка повело.

– Ты на неё так смотришь… Я тебе неприятна, Мякиш? – спросила вдруг Маша.

– Я… – Антон замялся. Не первый такой разговор, и не второй, но он всегда терялся. Потом плюнул и ответил честно: – Я не хочу с тобой жить. Дело не в Полине, хотя и в ней тоже, дело в тебе и во мне. В том, что давно уже не назвать «мы».

Жена вздохнула, отчего окружающее её облачко лесного аромата стало сильнее. Повеяло уже хвоей, зимним лесом, промозглым, замороженным до льда воздухом.

– А Виола?

– А она вообще – есть? – уточнил он. – Мне кажется, здесь всё придуманное. Вообще всё.

– Ты прав. Но не вполне, – неопределённо ответила Маша. – Придуманное, но не всё.

Тем временем Бенарес Никодимович добрал до нормы, поэтому тосты сыпались один за другим, то в его исполнении, то поддержанные такими же пьяными, раскрасневшимися гостями.

– За карантинную монархию!

– За последний штамм!

– Слава обнулению Большого Номинала!

– Ура и да здравствует! – вот так обтекаемо, но от Филата иного ждать и не приходилось.

– Полиция с народом! – гаркнул Камаев, лихо закинув немаленький бокал залпом.

– За любовь… – пискнула Полина, но её поддержали, закричали, повторяя тост всё громче и громче, чокаясь с металлическим звоном, лезли к ней пить на брудершафт.

– Слава оппозитам! – это уже Толик.

– Ну так, – поддержал Геннадий. Вот это был отличный тост, ёмкий, как на охоте.

Мякишу стало даже не противно: этот этап он с честью преодолел, – просто скучно. Сейчас бы выцепить каким-нибудь чудом парикмахершу, выбраться из особняка и уехать к ней домой. И сделать её квартирку своим домом, местом, куда хочется возвращаться.

Но этого не будет, с тоской понимал он.

Ничего не будет. Только вечный шабаш, чужие пьяные лица и ощущение гребли против течения, когда всё против тебя: и кровавые мозоли на руках, уже лопнувшие, пачкающие вёсла, и ревущий поток воды, и неповоротливая лодка, которой наплевать, разобьёшься ты или выплывешь. Она вообще вещь, а вещам свойственно равнодушие.

Впрочем, большинству людей – тоже.

– За «Дыхание Бога»! – особенно громко и торжественно возвестил господин Ерцль и гомон мгновенно затих. Если не видеть всех этих людей за столом, можно подумать, что они разом умерли. Или ушли на цыпочках, чтобы не мешать важности момента.

Раздался удар часов – самих их видно не было, но звон не оставлял сомнений, что где-то неподалёку прячутся куранты не хуже кремлёвских. Второй. Третий. Грохот колокола сливался в один непрерывный звук, когда эхо предыдущего удара сливалось с началом следующего.

– Славься! Славься! Славься! – дружно взревели все, перекрывая даже этот звон.

Наступила тишина: куранты отбили тринадцать ударов – Мякиш машинально считал их – и замолчали.