Очки Мякиш сунул в карман джинсов. Сперва хотел надеть, потом понял, что ему страшновато: мало ли что он увидит вместо благостной обстановки времён юности. А так всё его: скрипучая кровать, на которую частенько жаловались сменяющие друг друга дамы сердца, шкаф с одеждой, этажерка с книгами, низкая тумбочка с кассетником, зеркало, шторы, дверь в ещё одну комнату, давно служившую складом.

Очки припрятал. Билет? Билет туда же!

Во дворе – окна-то за шторами приоткрыты, жара! – хлопнула калитка. Чей-то силуэт проследовал мимо окошек, за ним второй, требовательно прожужжал входной звонок.

– Тошка, открой! – крикнула Десима Павловна.

– Хорошо… бабушка.

Мякиш уже оделся, провёл расчёской по голове пару раз. Нормально. Хоть на выставке показывай. Из радио теперь нёсся бодрый марш, поэтому на кухню и – через неё – на полутёмную, пахнущую мышами веранду Антон проскочил почти строевым шагом. Хотелось ещё откозырять кому-то, но к непокрытой голову руку-то не прикладывают.

– Здорово, разбойник! – поздоровался первый обладатель давешнего силуэта за окном, невысокий худощавый парень со стрижкой ёжиком. – Здрасьте, Десимпална!

– Заходи, заходи, Толик! Пирожки будешь?

Это, стало быть, Анатолий. Будем знать.

– Генка, по пирожкам? – обернулся тот к спутнику.

Геннадий? Тоже ничего сложного, запомним. Как крокодил из мультика.

– А чего ж… Ну это, можно бы. – Рассудительно молвил Генка, оказавшийся здоровенным парнем, повыше Мякиша и заметно шире в плечах. – Ожил, Тоха?

– Типа того. Да заходите, чего в дверях тереться.

– Ну так.

Антон мог поклясться, что с обоими давно и хорошо знаком, но при этом видел их впервые. Вот так оно бывает, одновременно. Воспоминания юности, никак не желавшие вернуться, накладывались на словно прочитанную ему вслух длинную и подробную местную биографию. Голова опять разболелась, он плюнул на сложные мысли, и пошёл к столу, где уже курился дымком кипяток в чашках с чаем, стояли сахарница и блюдца, а центральное, самое важное место, занимала гигантская тарелка с пирожками – овальными, с румяной корочкой, источавшими знакомый с детства аромат.

– Слева с вареньем, справа – яйцо и лук. Ешьте, ребята! – бабушка присела на табурет, сложила руки на колени и улыбнулась. – Прямо из печи всё.

Чай оказался горьким. Мякиш с лёгким недоумением отхлебнул ещё разок, пожал плечами и сыпанул сразу три ложки сахара, стараясь сделать напиток съедобным.

– Кушай, кушай, родной! Тебе после такой травмы надо отъедаться. Ишь учудил, с лестницы падать! Да я бы и сама эти груши собрала, не развалилась.

Толик закивал, пережёвывая пирожок. Генка веско сказал:

– Ну так.

А сам Антон оказался в полном недоумении: ладно, чай, после лошадиной дозы сахара стал более-менее нормальным, но и пирожки… Совершенно картонный, бумажный вкус, хотя горячие, и тесто на вид отличное, и начинка. Это же невкусно!

Бабушка Десима глянула на него и вновь подмигнула.

– Тошка, мы в центр собирались, пойдёшь? Вроде ты ничего, на вид нормальный, а как сам чувствуешь?

Толик дожевал, к нему вернулась прежняя неистребимая разговорчивость.

– Да вроде смогу…

– Не, но снулый ты какой-то! Ну ничего, прогуляемся, развеешься. А ты правда ничего не помнишь?

Мякиш задумался. Что им сказать, не правду же.

– Почему – ничего? Вот мы с тобой в седьмом классе с Пионерской горки на шинах катались, ты ещё шапку потерял.