Она таинственно засмеялась.

— Боль совершенно прошла, — сказала она.

Затем быстро отобрала у меня платье, которое я собиралась положить в сумку, и сказала:

— Давай я упакую, это будет быстрее!

Через несколько минут она уложила вещи в сумку. Все так быстро — у нее все в руках спорилось. И она все время пела во весь голос: «Oh, what a beautiful morning, oh, what a beautiful day!»

Увы, разделить ее мнение было некому. Я стояла совсем вялая, опустив руки, и ждала, когда она закончит.

Потом мы взяли сумки и спустились вниз в холл, где уже все собрались. Ева, игриво толкнув меня в бок, сказала:

— Через несколько часов мы увидим Неаполь, а потом умрем, разве это не чудесно?

«Да, это было бы чудесно», — призналась я самой себе. По крайней мере если можно было бы перепрыгнуть через Неаполь и поскорее умереть.

Да! Увидев этот город, веселее не станешь! Разумеется, вид на Неаполитанский морской залив — словно дивный сон, а Средиземное море — ярко-голубое чудо, которое я увидела в первый раз. Но я увидела столько всего другого, вселившего в меня еще большую печаль. Бледные истощенные дети, бледные истощенные матери, грязь, бедность и беззастенчивое нищенство, корни которого — в подлинной нужде. Матери, взывая к нашему милосердию, демонстрируют своих грязных, покрытых струпьями младенцев, торговцы с безумным упрямством пытаются всучить нам свои побрякушки. То была Италия бедноты, какую мы еще не встречали.

И надо всем этим светило ясное, срывающее все покровы солнце Божье. Стираное белье, висевшее длинными рядами перед окнами и поперек улиц, выглядело еще более грязно-серым при свете солнца, дети — еще более бледными, а грязь выступала еще отчетливее. На тротуаре лежал лицом вниз человек, вкушавший послеполуденный сон, — он выглядел на солнце еще более бедным и несчастным, как и двое рабочих, что, сидя на краю тротуара, ели скудный завтрак — кусок хлеба. Что толку смотреть на прекраснейшую панораму Земли, если тебе нечего есть?! Голод, должно быть, легче переносить в каком-нибудь по-настоящему уродливом и отпугивающем месте, потому что тогда по крайней мере не видишь такого множества упитанных туристов.

Мы и в самом деле питались. Мы ели и пили столько, сколько могли впихнуть в себя: ризотто, котлеты, сыр, фрукты, мы пили вино в ресторане на открытом

_ воздухе, под гигантским солнечным тентом внизу в гавани. И все время поблизости стояли голодные люди. Не говоря уже о голодных кошках! Они бегали под столами, терлись о наши ноги и мяукали так чудовищно, что мы едва слышали собственные голоса.

Но шум вокруг стоял не только от кошек. Мне еще никогда не приходилось проводить ленч в более оживленном месте.

— Этот ресторан не назовешь «Тихая Мари»! — сказала я Еве, и она с этим согласилась.

Очевидно, ресторан был расположен в самом центре очень важной магистрали, потому что половина населения Неаполя сновала между столиками. Торговцы устрицами, цветочницы, уличные фотографы теснились вокруг и, громко крича, предлагали свои услуги.

— Если бы мне пришлось здесь питаться некоторое время, я бы заболел язвой желудка, — сказал господин Густафссон.

Но это были только цветочки! Он сказал это еще до того, как заиграл оркестр.

Должно быть, в Италии нет закона, запрещающего шуметь. Рядом, отделенный от нашего только шпалерой, находился другой ресторан. Точно так же битком набитый кошками, торговцами, уличными фотографами и второй половиной населения Неаполя. И там тоже играл оркестр! Оба ресторана были злейшими конкурентами, а их оркестры вели друг с другом благородное соревнование. Так получилось, что, едва наш оркестр заиграл «Санта-Лючия» так, что эхо разносилось над Неаполитанским заливом, тут же вступил другой оркестр с мелодией «О мое солнце!», да так, что Везувий начал содрогаться.