У Франсуа была плохая привычка, очень задевавшая Матьё: он называл одним и тем же именем и человека и собаку, убежденный в том, что, поскольку оба они страдают одним недостатком (хотя, по его мнению, косоглазие собаки выглядело куда привлекательнее), можно было не делать разницы между двуногим и четвероногим.

На первый взгляд казалось, что и человек и собака воспринимают это с одинаковым безразличием. Но надо сказать, что искренней в своем безразличии была только собака.

Франсуа продолжал, не подозревая, что добавляет еще одну обиду к тем, что Матьё Гогелю давно затаил против него в своей злопамятной душе:

— В котором часу выпадает роса? В три часа утра, верно? Ну так вот! Если бы он вышел после того как пала роса, он ступал бы по сырой земле и в его следах не было бы воды. Но он, наоборот, шел по сухой земле, роса пала уже потом, и следы от его копыт превратились в поилки для малиновок на всем его пути. Вот так!

— Сколько лет зверю? — спросил Гийом, не придавая замечанию Матьё особой важности либо полагая, что Франсуа уже достаточно его просветил.

— Лет шесть или семь, — уверенно ответил Франсуа.

— Поглядите-ка, теперь он ему показал свое свидетельство о рождении, — вставил Матьё.

— Почти что так, да еще и подпись копытом поставил. Не у всякого так бы получилось!.. И если только у него нет причин скрывать свой возраст, то скажу, что могу ошибиться не больше чем на три месяца. Верно, Косой? Глядите, папаша Гийом, Косой говорит, что я не ошибаюсь!

— Кабан один? — спросил папаша Гийом.

— Нет, с кабанихой, и к тому же супоросой…

— Ух ты!

— Вот-вот опоросится.

— Тебе что, случалось быть кабаньим акушером? — спросил Матьё, не сумевший удержаться, чтобы не мешать Франсуа спокойно продолжать рассказ.

— Велика хитрость!.. Посмотрите, папаша Гийом, малого нашли посреди леса, а он не знает, когда кабаниха супоросая, когда нет! Чему ж ты в школе учился?.. Да раз она тяжело ступает, дурень ты этакий, раз копыта у нее расширяются при ходьбе так, что того и гляди треснут, это значит, что живот у нее тяжелый, у бедной скотины!

— Он из новых? — спросил папаша Гийом: ему важно было знать, увеличивалось, уменьшалось или оставалось без изменений количество кабанов в его лесничестве.

— Кабаниха — да, — ответил Франсуа с обычной уверенностью. — А кабан нет! Ее я никогда раньше не встречал, а его знаю. Я ведь вам как раз говорил, когда вошел этот несчастный Гогелю, что я снова встречу кабана, знакомого с прошлой охоты… Это тот самый, которому две недели назад я всадил пулю в левую лопатку недалеко от Иворской лесосеки.

— А почему ты думаешь, что это тот самый?

— Да неужели надо объяснять вам, такой старой ищейке, что самого Косого обойдет?.. Гляди, Косой, папаша Гийом спрашивает… Ну да ладно! Я точно знал, что задел его, только попал в лопатку, а не рядом с ней, как надо было.

— Гм, — покачал головой папаша Гийом, — крови-то не было.

— Так потому что пуля застряла под кожей, в сале. Сейчас рана заживает и чешется и он трется о дуб, третий слева от Сарацинского источника… И вот он терся-терся и оставил на коре клок шерсти. Вот, глядите!

И в подтверждение своих слов Франсуа вытащил из кармана жилета клок шерсти, покрытый засохшей кровью.

Гийом взял его, оглядел взглядом знатока и, возвратив его Франсуа, словно это была величайшая ценность, сказал:

— Ей-Богу, правда, парень! Он здесь, теперь я его будто своими глазами увидел.