— Еще она пела мне вашу любимую песню.

— Какую?

— Про красноармейца, у которого злые чехи убили мать и отца, а сестру взяли в плен, но он ее освободил. Помните?

— Нет.

— Я запомнила только последних два куплета.

— И можете спеть?

— У меня плохой слух. Но прочесть могу. Девушка поправила свою ленту и прочла:

Никогда в жизни Свечников не слышал этой песни, но нехитрая мелодия легко угадывалась, и выстрел роковой отозвался в сердце мгновенным сознанием своего сиротства. Все умерли, он один остался в лодочке, сносимой неумолимым течением. За ним гнались злые чехи, а впереди все было темно, во мраке слышался гул уже близкого моря, и дующий оттуда соленый ветер наполнял рот вкусом крови.

— А на эсперанто как их подзывают? — спросила она не без ехидства.

— Никак, — сказал Свечников, принимая от бабушки Вагина стакан отдающего рыбой чая.

Мимоходом подумалось, что вопрос не так уж смешон, как могло показаться Варанкину или Иде Лазаревне с их интеллигентским снобизмом. Ни сам Заменгоф, ни его сподвижники не позаботились о том, чтобы кошки, куры, гуси, козы и прочая живность имели бы свои призывы, обращенные к каждому виду в отдельности. Вообще скудость сельскохозяйственной лексики была ахиллесовой пятой эсперанто. В будущем это могло затруднить его проникновение в толщу крестьянских масс.

— Соседка у нас, — говорил Вагин, рассматривая на просвет стакан с грязно-бурой жидкостью, — чайные выварки собирает по домам, высушивает, смешивает с нормальным чаем, потом фасует и продает. Пропорция, в лучшем случае, два к одному. А она вот, — стаканом указал он на бабушку, — добрая душа, наши же выварки у нее покупает.

— Раз только и было, — оправдалась бабушка. — Пожалела ее. У ей муж в тюрьме, дите на руках.

— В следующий раз Генька за выварками придет, так ты ему лучше сразу вместо них деньги отдай, — сказал Вагин. — Всем будет спокойнее.

Пока он развивал эту тему, появилась Милашевская.

— Благодарю, я на минутку, — ответила она, когда ей предложили присесть. — Сегодня я так устала, что мечтаю об одном — пораньше лечь спать.

Вагин принес сумочку. Милашевская торопливо раскрыла ее и тут же, защелкнув замочек, сказала:

— Здесь не хватает одной вещицы.

— Какой? — напрягся Свечников.

— Такая маленькая ручка из гипса. Не видали?

— Нет, — ответил он прежде, чем Вагин успел открыть рот.

— Странно. Куда она могла деться?

— Не знаю.

— Вы, значит, точно не брали?

— А что это за ручка? — не выдержал Вагин.

— Гипсовый слепок с руки ее умершего сына. Зиночка всегда носила его с собой.

Стало тихо, и Свечников понял наконец, откуда взялось видение, вспыхнувшее перед ним накануне в этой же комнате, за этим же столом. Источником был Печенег-Гайдовский, сцена в часовне на кладбище. Все двенадцать пунктов под номерами и буквами, которые вчера, в темном зале Стефановского училища, он красным или синим грифелем записал на обороте листа с «Основами гомаранизма», были, конечно, из той же оперы. Полный бред! Мертвый мальчик шевельнул рукой, и вся конструкция рухнула, как Вавилонская башня.

Строить ее он начал, видимо, в тот момент, когда обратил внимание, что лежавшая в сумочке Казарозы гипсовая ручка — левая. У Печенега-Гайдовского заговорщики отрубали своим жертвам правую кисть. На этом фундаменте все и воздвиглось. Если перчатку с правой руки вывернуть наизнанку, ее можно надеть на левую, и наоборот.