Но и он чувствует себя свободным, лишь берясь за карандаш или ручку. Беседовать с другом на бумаге — «вот счастье, вот права!..».

А если этот друг — Валентин Распутин, то нужно ли что-то говорить о ценности такого разговора для потомков? Нужно ли доказывать, что каждая строчка автора «Живи и помни и «Последнего срока» драгоценна?

Спасибо Валентину Яковлевичу — он сохранил эти строки и доверил нам.

Это ведь какой крест — готовить к печати письма ушедших друзей. Отдавать широкому читателю то, что предназначалось тебе одному.

Вы скажете, что широкого читателя давно нет в помине. Что ж, прочитают лишь те, кому дорог Валентин Распутин, кому по сердцу то, что пишет Валентин Курбатов, что он думает.

Почти все имена в книге и многие обстоятельства мне знакомы, но с каким-то совсем новым, еще мне самому непонятным чувством вчитывался и вглядывался я в переписку двух дорогих мне людей.

Объяснить это чувство трудно, но на иной странице непременно и вас оно посетило. Так, наверное, обломленные ураганом и упавшие на землю ветки липы или сосны чувствуют свои корни. Вот они, корни, рядом, да с ними уже не срастись. Те живительные соки, которые мы успели получить от русской словесности, — с тем и останемся.

Понимаю, что чувство это не из веселых, но что делать, если мироздание пошатнулось так резко и внезапно. Пристальнее и грустнее мы теперь смотрим друг на друга и на себя самих. А на все, что было совсем еще недавно — ну каких-то полтора-два года назад, глядим, как школьник, обремененный рюкзаком с двойками, смотрит за штакетник детского сада, где щебечет малышня. И правда: какие же мы все были дети.

Еще вчера это была бы только переписка двух литераторов — писателя и критика. Сейчас в этой переписке нам открывается бесценная полнота того, что сорок лет назад в одном из последних своих писем Юрий Казаков назвал нравственным объятием.

Полнота содружества, сочувствия и сорадования.

Тогда же, сорок лет назад, я, тогда студент, виделся с мудрецом и актером Леонидом Оболенским. И он показал мне буквально на пальцах, в чем смысл жизни. Старик сцепил свои худые длинные руки в крепкий замок. Вот так должны жить родные люди — сцепив свои души.

* * *

…На этом месте я надолго забросил свое послесловие. В тот момент я получил горькую весть из Пскова: не стало Валентина Яковлевича.

Утром 6 марта он пошел в храм. На обратном пути купил цветы для жены Инны Федоровны. Упал за сто метров до родного порога.

То, что я успел написать в своем послесловии еще при жизни Валентина Яковлевича, — не хочется трогать. Ведь писал тогда для него — с надеждой, что он это увидит, прочитает, чем-то утешится, с чем-то не согласится, но обязательно отзовется…

Менять настоящее время на прошедшее? Не уступка ли это смерти?.. Продолжить писать дальше? — рука бессильно тычется в клавиатуру. Руке хочется лечь на плечо, обнять.

Мне почему-то всегда хотелось прислониться к Валентину Яковлевичу. За его спиной было покойно, весело и тепло. Так ему когда-то было тепло за спиной деда, тихо молившегося под огоньком лампады в холодной чусовской землянке.

В одном из последних писем к Распутину Валентин Яковлевич пишет: «Дорогой Валентин! Не буду писать никаких слов. Просто обнимемся и продолжим жить. От боли жизни и лекарство одно — жизнь. Надо ухватываться за нее, потому что с нами живут и они — ушедшие…»

15 апреля 2021 (сороковины)

Я наконец-то догадываюсь, почему ты любишь письма: они твой художественный жанр, но не отъятый от земли, как у многих прозаиков, а засеянный в нее и постоянно прореживаемый, чтобы, как у морковки, свобода роста оставалась и вглубь, и вширь.

Получишь твое письмо, повздыхаешь от зависти и замолчишь еще безотрадней.