Помните, как Пушкин предуведомляет «Повести Белкина» письмом «одного почтенного мужа», называя этот документ «драгоценным памятником благородного образа мнений и трогательного дружества»?

Так вот предисловия Курбатова — именно такие рекомендательные письма, памятники благородного образа мыслей, а часто и трогательного дружества.

В них — не толкование книги, не пересказ ее содержания, не филологическое разъятие текста, но ключ к пониманию написанного автором. Ключ теплый, согретый в ладони, — из рук в руки.

Помню, каким потрясением были для меня в 1994 году три тома Валентина Распутина с предисловием Курбатова. Я купил их в книжном магазине, который тогда еще ютился на Нижней Масловке.

Почти все, что было в этих трех томах, я читал раньше в журналах, но благодаря Курбатову мои разрозненные впечатления связались в один узел. Меня как ударило. Я понял, что книги Валентина Распутина — это не столько литература, сколько судьба моей страны и моя жизнь.

Сейчас торопливо открыл шкаф, нашел тот первый том Распутина с предисловием Курбатова. Бедная бумага пожелтела, а впечатление от напечатанных на ней слов — то же, обжигающее. И подчеркнуть карандашом хочется те же строки, что подчеркнул тогда, 25 лет назад: «Как это ни странно — все лучшие книги Распутина написаны в годы, которые дружно сочтены бесплодными и навсегда заклеймены кличкой «застойных»… все рождены в одно десятилетие. И тем отчетливее скрутившаяся в них пружина- одной неотступной мысли, которую мы читали любовно и сострадательно, но слишком неторопливо, уверенные, что на выводы нам будет дана покойная вечность. Теперь видно, что мы были плохие читатели. Все думали, что это литература, а это была кардиограмма нашего задыхания… Все по привычке литературно реагировали, тогда как надо было уже на улицу выходить…»

И вот теперь оглядываешься: а есть ли сейчас такие книги — с кардиограммой нашего задыхания? И если они где-то есть, то где тот, кто даст мне ключи к этим книгам?..

Литературная критика у нас со времен Белинского стоит на ярком и оригинальном личном мнении, на гордом «я», и это по-своему замечательно. Но сейчас, когда благодаря интернету гордых «я» стало невероятно много, хочется, читая и писателей, и критиков, понять, а где в этой истории «мы», где наша судьба? Почему издатели играют со мной в кошки-мышки, заманивая глянцем, развлечением, ребусами сюжета?

Не скажу за всех, но русский читатель, если он еще читатель, не очень склонен к игре. Может, климат у нас такой или менталитет, но от литературы мы ждем ответов на то, что происходит с нами. С помощью книги мы хотим понять, что нам делать с нашей жизнью.

Но жизнь такая, что задумываться над книгой некогда. Сил и времени хватает в лучшем случае лишь на торопливое считывание текста.

И вот тут нам протягивает руку Курбатов — странный, совершенно несовременный критик. Есть критики, которые пишут о книгах, а Курбатов пишет о писателях. Писатель и поэт дороже ему, чем проза и стихи. Книга для него дитя, но у каждого дитя есть мать. Поэтому Курбатов не книголюб, а единственный в своем роде писателелюб. Ну должен ведь кто-то любить этих неуживчивых, а часто и совершенно невыносимых людей.

Легко любить книги. Трудно любить писателя.

Другая «странность» Курбатова-критика в том, что свое мнение он часто оставляет за кадром, а наше мнение пытается реконструировать. Ему важно угадать, понять, что же обо всем этом думаем мы (даже если думать нам лень).

Причем «мы» Курбатова — это не «мы» патриотов, консерваторов, православных и т. д. Для него «нет ни еллина, ни иудея, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного, но все и во всем Христос…» Его «мы» — родом из уральского чусовского детства, из 1945 года, из тех дней, когда мама, путевая обходчица, стояла с флажком у своей будочки, а он, шестилетний, до онемения махал ручонкой солдатам, возвращавшимся домой с войны.